Вторая жизнь

Домашников вспомнил, как однажды на широкой могучей реке он заплыл далеко, и его понесло серединным течением, и он долго боролся с ним, стараясь уйти в сторону. Два берега, две темные полоски, до которых было одинаково далеко, словно смеялись нам ним, обессиленным. Его спасла мысль: нужно нырнуть поглубже и пробиться. Во что бы то ни стало! И он пробился.

Потом, отдышавшись, долго лежал неподвижно на песке, и долго смотрел в небо, и плакал от восторга, что жизнь его продолжается. Теперь же в его личном бестолковом одиночестве, когда, казалось бы, дальше некуда, когда дни, чередуясь, становились все мрачнее и душа становилась ожесточенной и пустой, спасением для него стала Нива.

Он уснул счастливо измученным, и в эту ночь ему ничего не снилось.

Вскоре Нива действительно «нагрянула».

— Здравствуйте. Вот я и пришла посмотреть, как вы тут живете. Что же вы остолбенели? Принимайте гостью! Приглашали?

Домашников невнятно пробормотал: «Садитесь», «Будьте как дома», «Я очень рад» — и продолжал стоять, выискивая глазами непорядок в своем жилище, посмотрел в окно, за которым клубилась дождевая седенькая морось с ветром, навалившиеся на грузную зелень кленов. Вороха тяжелых от мокряди веток неслышно хлопали по влажному густому воздуху и тянулись к окну.

— Сейчас я вскипячу чай! Знаете, Нива, такой букет соображу: цейлонский, грузинский, индийский, краснодарский! Мечта народов!

Домашников осторожно снял с нее плащ и залюбовался ею — сияющей и смелой. Она словно светилась вся в тишине полутемной комнаты. Он впервые видел Ниву по-домашнему, без белого халата. Говорила однажды: «Парикмахер — вечная профессия».

Веселая, с крепко сбитым телом, пылая румянцем на щеках и сверкая из-под густых ресниц прищуренными углями глаз, она прошлась-прошагала по ковровой дорожке, пристально разглядывая немудреное убранство.

Он следил за нею, словно выдерживая суровый экзамен по жизнеустройству.

— Ну что ж… Почти чисто. Почти.

И засмеялась:

— Жить можно!

Говорила когда-то еще: «Парикмахеры и врачи — самые чистые люди на свете».

— Возвращаю платочек. Я его выстирала. И снова оглядела комнату.

Кровать с подушкой. Диван с думкой. Широкий пустой стол во весь подоконник. Маленький телевизор на шаткой подставке в углу. Шкаф с книгами и журналами, а над ним два огромных портрета — Циолковский и Пушкин, — рисованные черным карандашом на ватмане самим Домашниковым. Вот и все.

— Ну что ж… Как говорит моя тетя: из порядка сделаем беспорядок, а потом наоборот.

Нива сняла жакет, скинула туфли, попросила мокрую тряпку, тапочки и начала командовать:

— Форточку открыть. Окно протереть. Стол отодвинуть в угол — он здесь мешает. Ну, что стоишь, помогай!

Домашникова обрадовало то, что она у него как бы не в гостях и держит себя хозяйкой, а главная радость была в том, что Нива по-простому перешла на «ты», что сразу сближало и было похоже на обещание большой откровенной дружбы, а это уже кое-что значит!

Протирая все от пыли, она смеялась:

— Я здесь наведу тебе рай! Сделаю тебе Дворец культуры!

Заглянув под кровать и звеня бутылками, Нива вскрикнула:

— Ма-амочка моя! Да тут у тебя целый гастроном! Ты что, алкоголик?

Домашников крякнул, покраснел, полушепотом оправдывался:

— Это за целый год накопилось. Праздники, знаешь…

— А ну-ка, Коля, бери самую громадную сумку и тащи всю эту радость в магазин обратно.

Уходя, он предупредил, похвалившись:

— А полы, между прочим, я мою сам. Поглядывай за чаем — сбежит!

Вечером в чистой, посветлевшей, словно обновленной комнате, сидя за столом, накрытым, будто скатертью, газетами, пили из стаканов душистый терпкий венгерский ром (он все-таки достал бутылочку в соседнем ресторане), ели яичницу, а потом с чаем огромный приторно-сладкий торт, будто где в молодежном кафе, и даже музыка была, и по телевизору им долго показывали не наши — дальние страны, которые далеко-далеко где-то, за рубежом, в общем.

«Ну вот, кажется и началась моя жизнь… на все сто процентов. А ведь больше мне, пожалуй, ничего и не надо. Лишь бы Нива была рядом. Вместе. Женюсь!»

Дождь перестал моросить. Земля и зелень отдавали паром. Огни завода и городских улиц мокро, дрожаще расплывались в темноте желтыми хлопьями.

Домашников и Нива провожались долго.

Ей, наверное, понравились его уважительность, предупредительность и скромность, и то, что он не старался оставить ее, чуть опьяневшую, у себя и вообще «не лапал», не лез целоваться. Когда прощались, Нива поцеловала его в щеку, и он решился:

— Вот тебе ключи, Нива. От нашего дома.

«Возьмет или не возьмет?!»

Она вспыхнула и с вопросительной улыбкой посмотрела ему в глаза, а он говорил торопясь, словно извинялся за что:

— Приходи всегда. Будь как у себя.

Осторожно и почтительно взял ее руку в свою и положил ключи в затрепетавшую мягкую теплую ладонь.

И она приходила к нему почти каждый день, и каждый день ее прихода был для Домашникова праздником, полетом — «мечтой народов», как он любил говорить, когда сердечно восхищался.

Через месяц, когда им обоим стало уже особенно хорошо, он решился и не отпустил ее домой.