Вторая жизнь

— Бросьте, батя! Стыдно слушать. Вы лучше скажите мне, почему Таня всегда со слезами. Она что, в детстве плаксой была? Бывало, взгляну — глаза подпухшие. Плакала, значит. Но виду не подает. А у меня кровью сердце обливается, аж зло берет! Думаю: опять в чем-нибудь виноват. Как же она после университета историю будет преподавать? Историю! Там ведь, в общем, в три ручья реветь нужно!

— Погоди, погоди! Ты это брось. Не такая уж она истеричка. Ты мне прямо скажи, как отцу. Обижал ее? М-м… Руки распускал, может?

Петр покраснел, нервно, сухой ладонью потер щеки и упрямо, отчужденно, зло бросил, переходя на «ты».

— Слушай, батя! Я с детства не люблю в игрушки играть. Как ты можешь обо мне такое подумать? Я Татьяну люблю! Она моя жена, сына ждем скоро. Это не шутки шутить. Почему вот ушла она, вопрос! Может быть, жить со мной не хочет или испугалась чего-нибудь?

Петр взглянул на Демидова пытливо и ожидающе.

Максим Николаевич опустил голову.

— Не знаю.

Он начал догадываться кое о чем, и в этих догадках дочь выглядела не в лучшем свете.

— Не знаю, Петр.

Максим Николаевич положил свою тяжелую руку на узловатую руку Петра. Тот продолжал:

— Говорил ей: готовь свою курсовую. Не послушалась, пошла на почту работать. Так мне обидно было, будто я плохо зарабатываю. Отговаривал, отговаривал — ничего не получилось. «Не затем я замуж вышла, чтоб на твоей шее сидеть», — вот как она говорит! Эх! Друзья ко мне придут, прошу соблюдать тишину — Татьяне надо курсовой работой заниматься. Не до шума. Сядет заниматься — сразу головные боли. Да и то, не шутка: «Кортесы и аграрный вопрос в Испании во время нашествия Наполеона» — вот как ее работа называется! Я все библиотечки города обегал — книги доставал. Все сам про Испанию перечел. Очень интересно. Там этот аграрный вопрос еще до сих пор не разрешен. В то время, особенно горняки Астурии, давали прикурить Наполеону.

Петр улыбнулся:

— У меня эти кортесы вот где сидят! — и ударил себя по шее.

— Так что же дальше делать будем, Петя?

— Не знаю, Максим Николаевич. А только я за ней не побегу. Не маленькая. Сама ушла, сама и придет.

— Что ж, мирить не буду. Не дети.

— Мы не расходились. Я-то, конечно, приду, да что толку? Вам бы самому поговорить с нею надо.

— Говорил я с Татьяной, да вот вижу, наоборот все получается.

Максим Николаевич встал, протянул Петру руку:

— Иди. Сейчас завалка тебя ждет.

Он уходил от Петра, чувствуя стыд и беспокойство, уходил опустошенным и как-то сразу постаревшим. Хорошо было одно: в Петре он не обманулся. Петр во всем прав. Он знал теперь и верил, что все, о чем зять говорил ему, было правдой, правдой непреложной и жестокой, и от этого душу захлестнула обида. Так или иначе, собственная дочь обманула его самым бессовестным образом, или сам он в чем-то немного поглупел.

4

В доме все было по-прежнему. Захотелось побыть наедине, успокоиться, чтобы немного забыть и огорчение и усталость.

Беспокоило состояние Татьяны, но он решил не ходить к ней, ибо знал, что не сдержится, накричит, а сейчас кричать на нее, уличать во лжи, воспитывать не было смысла. Нужно было успокоиться и ждать, и быть уверенным, что так или иначе дочь сама должна догадаться кое о чем и прийти.

Юлька сообщила ему, что Татьяна не встает, стонет, никого к себе не пускает и что Олег еле упросил ее открыть комнату, чтобы взять свои учебники.

Максим Николаевич подумал было послать за врачом, — кто знает, что может сотворить женская порода при интересном положении, но Юлька сказала, что на этот счет у них с Татьяной полная договоренность, так что беспокоиться не о чем.

Его уже перестала раздражать вся эта история с Петром и Татьяной, и хотя вся она построена на песке, не серьезна, бессмысленна и дика, и вот, поди же ты… больно. Петр оказался молодцом, хоть и гордым. Татьяна же — малодушной, трусливой и подлой, этакой семейной провокаторшей. Да, больно. И хуже всего то, что ничего поделать он тут уже не сможет, кроме как накричать или успокоить, но не вмешаться, не решить по-своему. Да и то, в конечном итоге, дети сами начинают жить.

Все это были нерадостные, хоть и успокаивающие мысли, приводящие к безволию и к непротивлению. Этак, чего доброго, можно прийти к оправданию чертополоха и подлости. Об этом приходилось думать, а когда он думал об этом, то становился противен сам себе. Да, жаль, что он уже не тот Демидов, в величии и славе, не заводской богатырь, а старик и пенсионер, для которого только и осталось отсчитывать домашние дни с домашними неурядицами.

В конечном счете все перемелется, и у Татьяны с Петром все будет хорошо. В этом он не сомневался.