Вторая сущность

Короче, надо рессору отрихтовать, то есть каждому месту вернуть первоначальный выпуклый вид. Бери молоток потяжелее да стучи посильнее. Вот и думаю, кому дать. Кочемойкину — он возьмет, да ему другую работенку припас, потоньше; Матвеичу — плотник он все ж таки; Николаю — у него сегодня окраски много; Василию-мотористу — так он в задумчивости все пальцы себе обобьет; Валерке и Эдику подобная работенка не любопытна… Ну и рихтую сам, пока плечо не заноет.

А за общим настроением приглядываю, чтобы трудилось нам весело и споро. Где шутка, где прибаутка, а где и баечка. Меня подначат, и я дам сдачу. Валерка большеротый — шельмец, старается сильнее всех в мой адрес.

После смены попросил я Кочемойкина зайти со мной в комнату отдыха. Его вообще-то звать Петром, да вот пошло — Кочемойкин да Кочемойкин. Ему полста. Не работник, а балерина — у него в руках гайка с болтиком целуются. Из себя он солидный, брюшко у него с небольшой тазик. Лицо строгое, улыбается по заявке, да при таких крупных чертах размениваться на улыбку нехозяйственно. Кроме всего этого он член профкома.

— Глянь-ка, Петр, на пальму, — посоветовал я.

Он глянул, а потом на меня с недоумением. Пальма сухая, остролистая, африканская, не то что, скажем, наша береза. А береза, поди, в комнате расти и не будет.

— И на рыбок глянь…

Вот рыбки хороши, голубые, пучеглазые. На Кочемойкина смотрят и ртами ему делают ам-ам.

— К чему на них смотреть?

— К тому, Петр, что когда мы тут сидим, то жизнь идет полнокровно.

Кочемойкин еще раз оглядел пальму — стоит вроде зеленого сухостоя; потом кинул повторный взгляд на рыбок, которые, само собой, сделали круглыми ртами ам-ам.

— Фадеич, ты вола не крути…

— Петр, может, ответишь на вопрос?

— Какой вопрос?

— Зачем наша бригада появилась на свет?

— Работать. А что?

— Работать возможно и без бригады, Петр.

— С бригадой больше наработаем.

Вижу, что уперся я в Кочемойкина своими загадками, как грузовик бампером. И пропади оно под сваю — не могу словами передать надуманное. Топчусь кругом да около, выбирая, с какого боку поддеть вопрос.

— Петр, ты сегодня гнал ребят не хуже пастуха. Зачем?

— Не понял смысла вопроса.

— Зачем, говорю, давил на ребят?

— Хлеб твой бригадирский отбираю, что ли?

— Этого хлеба на мою жизнь хватит. К чему бешеная гонка, Петр?

— Фадеич, разыгрываешь меня или как?

Глядит на меня Кочемойкин, будто я голубая рыбка и делаю ему круглым ртом ам-ам. А я не разыгрываю, я «или как».

— Петр, ты сними зипун-то…

Дубленка у него дай бог всякому. Он уже намылился домой, но мои загадочки, видать, поддели за живое. У женщины талия, а у бабы бок; отгадай загадочку правильно и в срок. Короче, к вопросу можно шагнуть и с другого боку.

— Петя, — ласково зажурчал я, хоть ему полста и член он профкома, — ответь мне на вопрос: что есть жизнь?

Он вскочил, как шишок, и сграбастал снятую было дубленку:

— Я не жравши, а у тебя шуточки.

— Придется к Василию обратиться, — вздохнул я притворно.

Кочемойкин прыть убавил, поскольку они с Василием порассуждать любят о жизни и расценках; Василий порой его и забивает громкостью голоса и длиннотой мыслей, отчего, говорят, и жена от него ушла — из-за этих длиннот.

— Хорошо, Фадеич. — Кочемойкин сел, как вошел в свою резьбу, основательно.

— Что есть жизнь, Петр?

— Работа, Фадеич, работа.

— И все?

— Почему ж… В жизни много всего есть. Жена, еда, телевизор, дети…

— Не знаешь, Петя, что такое жизнь.

— А ты объясни, — усмешечкой просит, потому что у него десять классов, а у меня по анкете семь, хотя и на шесть-то не наскребешь.

— Я лучше зайду с другого боку… Кому свою жизнь отдаешь, Петя?

— Э-э, Фадеич, газеты я читаю. Работе отдаю, кому же еще.

— Какой работе?

— Да нашей, бригадной.

— Ремонту, что ли?

— Я, Фадеич, тридцать лет отдал этому делу.

— И не жалко?

Кочемойкин глядит, будто я аспид какой, будто я рыбок в аквариуме ловлю да заглатываю.

— Не понял, — пришел он маленько в себя.

— Не жалко, — говорю, — отдать жизнь автотранспорту? Он же тупой, как бампер.

— Кто тупой?

— Автотранспорт, кто ж…

Думаю, сейчас возьмет Кочемойкин африканскую пальму и грохнет по моей русской башке. И пойдет домой обедать, и, между прочим, правильно сделает, поскольку еда наверняка простывает.

— Фадеич, может, ты новый тест пробуешь?

— Я дивлюсь, Петр. У тебя была единственная жизнь, тебе даденная. А ты взял ее и подарил ремонтным мастерским.

— Может, пойдем пивка хлебнем?

— Разве есть на свете такое дело, которому можно отдать жизнь? Таких дел нету, Петя.

— Сеешь ты, Фадеич, вредные мысли.

Ум молчит, а дурь кричит. Это я про себя, поскольку к Кочемойкину не подкопаешься — и работник дельный, и не дурак. А я взялся за дышло, абы как вышло. Да и права у меня на такой разговор нету, сам-то без работы дурею. Может, потому и заговорил, чтобы у самого прояснилось? С другой стороны, чего там после шестидесяти прояснять?..

— Вот я и говорю, Петр. Мы с тобой беседуем, а рыбки себе зевают, пальма себе растет, предприятие наше шумит, шар земной вертится.