Вступление

   Съехав в последнюю балку, Вася проломил ногой ледок, затянувший мелкую мокреть. Черпнул через край сапога воды с ледяным крошевом. Стал вытаскивать и выдернул ногу в носке из широкого голенища. Качнулся вперед, сгибая коленку, и упал на обе руки, порезав ладонь о кромку льда. Его бросило в жар.

  - Вот жеж, - сказал со злостью, глядя перед собой широкими глазами и ничего не видя. Он так хорошо спускался, держа в ушах призрачное цвитькание благодарной весенней птицы, и уже почти дошел. О дороге думать перестал, а с тревогой о том, что там забор, проволочный, как же найти Витьку в одном из желтых окошек? Не хотелось стучаться в парадную дверь, к которой вела по песку дорожка из каменных квадратиков. Из лета помнил, бегут из двери на черный песок к ночному морю женщины с визгом, а за ними гогочут, падая, мужчины. И как не тонут, пьяные ведь. Наверное, у Яши свои наговорные слова, чтоб ничего в 'Эдеме" не случалось. Чтоб всегда к нему ехали, деньги везли.

  

  - Вот тебе и двери-не двери...

   Сидя на холодной земле, с мокрым носком на одной ноге, Вася держал у рта порезанную руку. Ссадину страшно печет, наверное, еще и в грязи рука-то. Пока не замерз, надо посидеть немножко, решил, оглядевшись. Пусть глаза привыкнут. И на часы не смотреть, после их яркого кругляшка темнота вокруг еще чернее. Вздохнул и стал считать. Решил, что до ста досчитает, тогда осмотрится. И сапог вытащит. Шептал нараспев, стараясь не торопиться…

  - Пятьдесят шесть, - сказал и увидел, как стало светлеть вокруг. Заулыбался, подул на руку, - пятьдесят семь, пятьдесят восемь...

  Кажется, и не надо до ста - вот уже все серенькое, виден склон и тропочка по нему, пошла наискосок налево, как раз, он так и думал.

  - Пятьдесят девять, пятьдесят де...

   Сбился и замолчал, прислушиваясь. Пот щекотал шею, убегая под воротник рубашки. Стало неудобно сидеть, штаны тяжелые, жаркие и нога в сапоге вся взопрела. Очень хотелось пить. А серый свет светил перламутром, как бывает на море, - солнце зашло и заря кончилась, а вода все гладится шелком, переливается.

   Вася вдохнул и закашлялся от резкого запаха. Прижал руку к рту, сдерживая кашель. В тумане у ног что-то плеснуло. 'Чему там плескать", подумал, быстро подбирая ноги, только весной и осенью, после больших дождей, течет по дну балочки узенький ручеек, а так-то просто хлябкая земля и по ней островками камыши и осока. Ни походить ни поплавать, одни комары и пиявки. Коровы, правда, ходят, но они же большие и копыта у них.

   В тумане плеснуло, нарисовав на сером темный силуэт, огромный, поднявшийся над головой. И ушло. Тишина состояла из мелкого звона, еле слышного, будто вокруг много крошечных комаров и все они зудят тоненько. От этого звона дрожала спина и тянуло поворачиваться резко, вдруг кто подошел.

   Всхлипнув, Вася повернулся и уставился в изгибистые проходы среди колонн и полотнищ серого дыма. Проходы вели далеко, сквозь прозрачные стены видно было, как свисают над тропами резко очерченные ветви с незнакомыми плодами. Закричала птица, курлыкнув протяжно, и смолкла. Шорохом за полупрозрачной стеной прошли чьи-то сторожкие шаги. Мелькнули над серым острые уши.

   Вася быстро спрятал порезанную руку под куртку. Шуршание удалялось и он перевел дыхание.

  - Не надо бояться, нельзя, - сказал убедительно и зашарил целой рукой по земле опереться и встать. Думал о пропавшем сапоге, утонул, небось, вон глубина какая стала. Под руку попался стебель и, сминая его в кулаке, Вася поднес к лицу руку и разжал пальцы. В ладони лежал мак. Огромная головка, с фиолетовыми, собранными в кулачок лепестками. Он тронул цветок пальцем, глядя, как лепестки один за другим раскрываются, показывая сердцевину. Глянул на него из середки темный маковый глаз, моргнул два раза сонными ресницами и снова закрылся, завесил себя лепестками.

  - Ты спи, спи, - сказал Вася и положил мак на землю, - я тебя нечаянно сорвал.

   Приставил кончик отломанного стебля к белесой капле млечного сока, выступившей из обломка, торчащего из розетки листьев. И, чмокнув, цветок встал на место, шевельнулся, устраиваясь, и поник, досыпая. Поднялся и Вася. Огляделся вокруг уже по-новому, узнавая то, что видел с самого детства, когда бродил один по степи, шепотом разговаривая с травой и трогая пальцем крапчатые яички в спрятанных гнездах.

  - Это всегда было, - сказал уверенно, - надо только привыкнуть и я разберусь. Я ведь знаю.

   Скинул второй сапог, стащил и бросил куртку. Стало полегче. Понюхал воздух и нахмурился. Степь, переполненная собственным прошлым, жила, дышала и была, такой... Темной была. Наверное, ей тяжело, подумал Вася, вон сколько всего в ней. Это как мать в коробки вещи складывает и складывает, а потом коробка рраз и рвется сбоку, потому что хоть и тоненькие платья летние с платочками, да много.

   "Вот тут поднимусь", задирая голову, посмотрел на склон, который был, как прежде, просто скрылся в зарослях густых деревьев. "А там или видать, или на дерево залезу, пусть только не пропадет, пока я на ветке, а то падать"...