Женщина пожала плечами, ставя мокрые чашки на полку. Повернулась. Но не успела сказать, из коридора послышался тонкий крик. Когда вбежали в комнату, Васька сидел на постели, прижимая зажатое в кулаках одеяло к подбородку. Из-под сомкнутых век текли слезы.
- Он ее съест. Съест! Тетечка Лариса...
- Тут я, маленький, тут.
Присела на кровать, обнимая мальчика, гладила по голове, вытирала пальцем мокрые дорожки на щеках:
- Ну, что ты, это сон, плохой сон. Никто не съест.
Вася открыл глаза и Витька вздрогнул, увидев в них отраженные огоньки не отсюда.
- Он съест Луну. И Наташу...
Покачивая мальчика, Лариса обернула лицо к Витьке. Четыре маленьких костра плясали в глазах, смотревших на него.
Витька постоял. Подошел и присел на кровать, заскрипевшую старыми пружинами. Взял Ваську за каменный кулак.
- Вась, я буду тут, с тобой. Не уеду. Поборемся, да?
- Правда?
- Конечно!
Васька разжал кулак, осторожно взялся за Витькины пальцы горячей рукой. Вздохнул.
- Ты смелый.
- Ну...
Лариса уложила мальчика на подушку, поправила одеяло. Он закрыл глаза, улыбаясь. И когда двое на цыпочках выходили из комнаты, сказал вдогонку, уже засыпая:
- Без меня не вешайте игрушек, я тоже хочу.
- А ты со мной все, как с маленькой... Илья... Ты свое имя пробовал на вкус?
Она сидела в полутемной небольшой комнате, короткие волосы лучиками вокруг головы стреляли в темноту и терялись в ней. По левой щеке плыло и мелькало синее зарево телевизора, будто дрожащий кисель. И был виден темной тенью очерченный короткий нос и линия щеки.
- Илль-йа... Как ногой по мелководью, да? Шлепать...
- Ишь как заговорила.
- Как взрослая, да?
- Как свободная...
Откинулась на спинку старого кресла. Голубой блик пробежал по зубам.
- А я и есть - свободная. Вот только имя поменять, что ли? Ну, что за имя - На-та-ша? Как ниток катушка.
Мужчина сложил руки на животе, поверх растянутого вязаного жилета, вытянул под столик ноги. Один из растоптанных тапочков свалился и он нехотя поискал его ногой в шерстяном носке.
- Все равно ты дура, Наташа. Дура Наташа. Если говоришь - Иллья, то ты ведь - Наталлья. А если Наташа, то тогда уж - Илюша. Вот по уму.
Наклонял голову, рассматривая наполовину видное лицо, скользил взглядом по иголочкам волос.
- Где загар такой взяла, Наталлия-лья? Почему губы обветрены? И кто блестит твоими глазами?
Голубые вспышки сменились розовыми, зелеными. Но вот забавно, подумал Илья, хоть и цветов в телевизоре множество, а все равно отсвет от него - голубой все больше.
Наташа усмехнулась:
- Опять ты со мной, как воспитатель в детсадике. Что я там должна нараспев ответить? Прости, не буду. Не хочу. Сказала уже все давно.
- Жестка. Может, скажешь снова? Чем смотреть с упреком, упрекни...
- Не хочу!!!
Слезы в голосе, как битые друг о друга игрушки на елке, - подумала, еле удерживаясь, чтоб носом не шмыгнуть. Разозлилась на себя за пришедшее в голову сравнение. Это было из их прошлого, когда знала, все может сказать ему, как угодно: театрально или по-книжному; срифмовать любые слова, спеть их песенкой, тут же изобразив руками и лицом. Из шкафа - все старинные тряпки на себя и потом в ворохе их смеяться, сидя на полу, с поднятым к объективу лицом.
Из двери пролился через темный коридор обычный, кухонный свет лампы под пластмассовым белым плафоном. С ним вошел в комнату голос старой женщины.
- Наташенька, Илюша, я чай заварила. Ну, детки...
- Придем, мама, спасибо. Прикрой пока дверь, мы поговорим.
Кухонный свет исчез. Наташа оторвалась от спинки кресла, оперла о низкий столик ладони. Из широких рукавов свитера затемнели запястья, пальцы легли на столешницу тонкими ровными ветками. И голос был темным, без солнца:
- Я же сказала, никаких разговоров о прошлом.
- Тогда никакого чаю. Сколько там сегодня на улице? Минус двадцать? А ты любишь тепло. И любила.
Телевизор молча дрожал мертвыми красками. Наташа перегнулась через ручку кресла, дернула из розетки провод. Из окна пролился свет вечернего снега, подкрашенный фонарями и праздничными уличными гирляндами. Илья вертел в руке пульт, разглядывал совсем темную теперь фигуру, ловил на краю зрения блеск глаз, там, где лицо. Ниже, на уровне столешницы сверкнуло серебро кольца на ее пальце.
- Хорошо, - сказала темнота Наташиным голосом, - давай снова поговорим. В который раз? В сотый? Что ты мне скажешь?
- Ты скажи.
- Я все сказала, давно уже.
- Потому и дура. Ты меняешься, девочка. Мне интересно, как ты это скажешь - сейчас.
- Ах, тебе интересно!
- Ведь пять лет прошло.
- Шесть. Почти.
- И пойдем пить чай. Свет включить?
- Нет.
В слабом свете из окна не видно, как там у Наташи руки и лицо. Стискивает ли кулаки, готовясь ответить, и может быть, закушена губа? Не улыбается, потому что блики, узкими скобочками лежащие на всем в комнате: на чашках в серванте, на ключике в дверце шкафа, краешках глянцевых листов фикуса, - не лежат на невидимых зубах. И не блестят глаза на опущенном лице.