Вступление

   Женщина пожала плечами, ставя мокрые чашки на полку. Повернулась. Но не успела сказать, из коридора послышался тонкий крик. Когда вбежали в комнату, Васька сидел на постели, прижимая зажатое в кулаках одеяло к подбородку. Из-под сомкнутых век текли слезы.

   - Он ее съест. Съест! Тетечка Лариса...

   - Тут я, маленький, тут.

   Присела на кровать, обнимая мальчика, гладила по голове, вытирала пальцем мокрые дорожки на щеках:

   - Ну, что ты, это сон, плохой сон. Никто не съест.

   Вася открыл глаза и Витька вздрогнул, увидев в них отраженные огоньки не отсюда.

   - Он съест Луну. И Наташу...

   Покачивая мальчика, Лариса обернула лицо к Витьке. Четыре маленьких костра плясали в глазах, смотревших на него.

   Витька постоял. Подошел и присел на кровать, заскрипевшую старыми пружинами. Взял Ваську за каменный кулак.

   - Вась, я буду тут, с тобой. Не уеду. Поборемся, да?

   - Правда?

   - Конечно!

   Васька разжал кулак, осторожно взялся за Витькины пальцы горячей рукой. Вздохнул.

   - Ты смелый.

   - Ну...

   Лариса уложила мальчика на подушку, поправила одеяло. Он закрыл глаза, улыбаясь. И когда двое на цыпочках выходили из комнаты, сказал вдогонку, уже засыпая:

   - Без меня не вешайте игрушек, я тоже хочу.

 - А ты со мной все, как с маленькой... Илья... Ты свое имя пробовал на вкус?

   Она сидела в полутемной небольшой комнате, короткие волосы лучиками вокруг головы стреляли в темноту и терялись в ней. По левой щеке плыло и мелькало синее зарево телевизора, будто дрожащий кисель. И был виден темной тенью очерченный короткий нос и линия щеки.

   - Илль-йа... Как ногой по мелководью, да? Шлепать...

   - Ишь как заговорила.

   - Как взрослая, да?

   - Как свободная...

   Откинулась на спинку старого кресла. Голубой блик пробежал по зубам.

   - А я и есть - свободная. Вот только имя поменять, что ли? Ну, что за имя - На-та-ша? Как ниток катушка.

   Мужчина сложил руки на животе, поверх растянутого вязаного жилета, вытянул под столик ноги. Один из растоптанных тапочков свалился и он нехотя поискал его ногой в шерстяном носке.

   - Все равно ты дура, Наташа. Дура Наташа. Если говоришь - Иллья, то ты ведь - Наталлья. А если Наташа, то тогда уж - Илюша. Вот по уму.

   Наклонял голову, рассматривая наполовину видное лицо, скользил взглядом по иголочкам волос.

   - Где загар такой взяла, Наталлия-лья? Почему губы обветрены? И кто блестит твоими глазами?

   Голубые вспышки сменились розовыми, зелеными. Но вот забавно, подумал Илья, хоть и цветов в телевизоре множество, а все равно отсвет от него - голубой все больше.

   Наташа усмехнулась:

   - Опять ты со мной, как воспитатель в детсадике. Что я там должна нараспев ответить? Прости, не буду. Не хочу. Сказала уже все давно.

   - Жестка. Может, скажешь снова? Чем смотреть с упреком, упрекни...

   - Не хочу!!!

   Слезы в голосе, как битые друг о друга игрушки на елке, - подумала, еле удерживаясь, чтоб носом не шмыгнуть. Разозлилась на себя за пришедшее в голову сравнение. Это было из их прошлого, когда знала, все может сказать ему, как угодно: театрально или по-книжному; срифмовать любые слова, спеть их песенкой, тут же изобразив руками и лицом. Из шкафа - все старинные тряпки на себя и потом в ворохе их смеяться, сидя на полу, с поднятым к объективу лицом.

   Из двери пролился через темный коридор обычный, кухонный свет лампы под пластмассовым белым плафоном. С ним вошел в комнату голос старой женщины.

   - Наташенька, Илюша, я чай заварила. Ну, детки...

   - Придем, мама, спасибо. Прикрой пока дверь, мы поговорим.

   Кухонный свет исчез. Наташа оторвалась от спинки кресла, оперла о низкий столик ладони. Из широких рукавов свитера затемнели запястья, пальцы легли на столешницу тонкими ровными ветками. И голос был темным, без солнца:

   - Я же сказала, никаких разговоров о прошлом.

   - Тогда никакого чаю. Сколько там сегодня на улице? Минус двадцать? А ты любишь тепло. И любила.

   Телевизор молча дрожал мертвыми красками. Наташа перегнулась через ручку кресла, дернула из розетки провод. Из окна пролился свет вечернего снега, подкрашенный фонарями и праздничными уличными гирляндами. Илья вертел в руке пульт, разглядывал совсем темную теперь фигуру, ловил на краю зрения блеск глаз, там, где лицо. Ниже, на уровне столешницы сверкнуло серебро кольца на ее пальце.

   - Хорошо, - сказала темнота Наташиным голосом, - давай снова поговорим. В который раз? В сотый? Что ты мне скажешь?

   - Ты скажи.

   - Я все сказала, давно уже.

   - Потому и дура. Ты меняешься, девочка. Мне интересно, как ты это скажешь - сейчас.

   - Ах, тебе интересно!

   - Ведь пять лет прошло.

   - Шесть. Почти.

   - И пойдем пить чай. Свет включить?

   - Нет.

   В слабом свете из окна не видно, как там у Наташи руки и лицо. Стискивает ли кулаки, готовясь ответить, и может быть, закушена губа? Не улыбается, потому что блики, узкими скобочками лежащие на всем в комнате: на чашках в серванте, на ключике в дверце шкафа, краешках глянцевых листов фикуса, - не лежат на невидимых зубах. И не блестят глаза на опущенном лице.