Встречное движение

Тут я изловчился наступить на оставшиеся незавязанными шнурки, наклонился, чтобы завязать, услышал звон мяча, визг щенка, обернулся и попался на пронзающий взгляд востроносой, которая словно на нитку нанизывала «Сокола», маму, меня, «Ласточку», мальчика со щенком и лишь фотографа и Дуню оставляла без внимания, как не имеющих отношения к идее всеобщей взаимосвязи…

Ни по дороге, ни на даче, где были тщательно собраны все вещи и устранены малейшие следы нашего пребывания, мама ни о чем Дуню не спрашивала — но, когда посланная за такси Дуня остановилась на пороге и, уже не надеясь услышать вопрос, сама шепотом сказала: — ОН просил кое-что передать… — мама отреагировала стремительно: — КТО… ОН???

Дуня растерялась, поднесла рукав к кончику носа и, как это умеют только родившиеся в деревне, на мягких лапах вышла…

Наступили минуты ожидания, мама достала помаду, подкрасила губы, коснулась рукой волос и, не дойдя до стула, опустилась на

стоящий на полу чемодан. Подражая, я сел на дерматиновый ящичек патефона, ждал взгляда, ласки, поддержки, но мама, зная, что творит, отказала мне в этом.

Много лет назад, в признаваемый памятью счастливым год замужества, она на вопрос папы, которому всегда казалось необходимым ко всему добавить еще что-то, вопрос, поверит ли она в его виновность, если и до него дойдет черед, ясно и определенно ответила:

— Конечно!

Папа обиделся, однако, оптимист по натуре, через минуту-другую сиял… Если заберут, то какая разница, а если не заберут, то какая разница, что бы было, если бы было, — в этом весь мой отец.

Теперь, когда все-таки стряслось, он не решился уйти безмолвно, но, пожалуй, и предположить не мог, что мама не пожелает выслушать последнее обращенное к ней слово.

Если бы она только хотела поправить Дуню, назвавшую отца «ОН», то потом-то переспросила бы?!

Вот ведь странно, в те и более ранние сентиментально-романтические времена придумывались составные или уменьшительно-ласкательные имена и прозвища — папа в этом более чем преуспел, пустив в оборот среди друзей и Паву, и Ивашу (якобы производное от Ивана и венгерской команды «Вашаш», игравшей в Москве), и «Вербочку»; маму же он величал избыточно официально: «ЭН. ПЭ».

Верочке это чрезвычайно нравилось… А маме?..

…Мы ждали, Дуня не возвращалась, мама вновь достала помаду, коснулась губ и тут же резко поднялась, дважды повторила:

— Пошли! Пошли!

Мы вытащили к воротам сумки, чемоданы, патефон, мама закрыла дачу, спрятала ключ в низко прибитый на дереве скворечник, куда ни скворцы, ни воробьи не залетали, боясь стать добычей по-дачному расплодившихся кошек.

Теперь я знаю: даже в горе человек не может не думать о делах мирских — глубоко порядочные, болезненно деликатные люди уязвлены самой этой мыслью, куда уж признаться им, что несчастье по неведомому закону приносит… облегчение: то, что могло случиться — случилось, значит уже не случится…

Да и разве могла мама в этот горестный час не понимать, что Судьба, вмешавшись, развязывает сплетенный узел: говорил же ей Сарычев: — И возьмем сына!

Маленького, узенького, светлоглазого, испуганно сидящего на патефоне у ворот дачи, которая может стать ему домом…

Значит, во имя любви, во имя сына… и еще потому, что спасти или хотя бы помочь бессильна…

Дуня вернулась, не добыв такси. Мы стояли с чемоданами и сумками, готовые идти пешком… Вдруг показалась зеленая «Победа»; «Сокол» ехал медленно, надеясь, что мама попросит подвезти; она же, казалось, не замечала машины. Но стоило «Победе» остановиться, как, ни о чем не спросив, сама открыла дверцу и стала грузить вещи.

На переднем сиденье лежала фуражка, водитель едва успел ее убрать. Торопливо распахнув багажник, он принимал из рук мамы наш скарб, оставляя Дуне укладывать остальное.

Наконец, уложились — «Сокол» задорно тряхнул чубчиком, мама села в машину. Дуня ехать отказалась: ее пожитки уже были в квартире у тетки. Мама взглянула на нее, ни слова не сказала, захлопнула дверцу…

…Всю дорогу она молчала, летчик тоже. А когда добрались, отнес вещи в разоренную нашу квартиру и, все поняв, бежал, уже не стремясь к знакомству.

Если даже предположить, что еще там, в Серебряном Бору, на пляже, мама уже открыла в себе решимость поступить вопреки здравому смыслу и только поэтому не захотела выслушать последние, переданные через Дуню, слова моего отца, то, как мне кажется, вид разоренной квартиры превратил душевную боль в протест: вот так и с ним, беднягой…

Не любя, она в течение десяти лет была окружена им, его причудами и словечками, утренним насморком и вечерней простоквашей, любимыми шлепанцами, прохудившимися на пятках, и связкой ключей от всех ящичков пузатого бюро, где он хранил загодя приготовленные праздничные подарки, ломбардные квитанции, письма, завещание, а также личное полотенце, до смены белья всегда влажное; его вечными подсчетами на краях газет истраченных и — отдельно — растраченных денег; его «театром» по телефону, в котором главная роль, с кем бы он ни говорил, отводилась мнимым или, по крайней мере, преувеличенным успехам жены.