Встреча с неведомым

Приблизившись к расщелине, мы увидели алый отблеск костра и услышали голос отца. Он пел — странный человек, — пел во все горло. Я даже разобрал слова старой партизанской песни «По долинам и по взгорьям…» Пока мы приближались, песню заменила ругань, которая, как сказала бы моя бабушка, предназначалась «отнюдь не для детей». Я и не подозревал, что папа мог так ругаться. Зато Абакумов нисколько не удивился.

Наклонившись к расщелине, мы увидели пылавший костер и возле него ярко освещенную фигуру Черкасова-старшего, щупавшего свою ногу.

— Папа! — окликнул я его.

Отца словно током дернуло, так он подпрыгнул:

— Черт возьми!.. Значит, ты все эти часы слонялся вокруг? А я-то, как идиот, высчитываю время, когда ты вернешься!..

— Я и вернулся…

Пришлось дать ему излить свои чувства. Он ругал меня до тех пор, пока не увидел Абакумова, спускавшего к нему веревку.

Отец сразу замолк, переводя взгляд с меня на Алексея Харитоновича и обратно.

— Обвяжитесь вокруг пояса, Дмитрий Николаевич! — сказал Абакумов.

Отец с минуту молча глядел на него, задрав голову и явно выдвинув вперед нижнюю челюсть. Потом привязал к веревке рюкзак и спальный мешок, несколько раз ойкнув при этом.

Когда к нему вторично спустили веревку, он молча обвязал конец ее вокруг пояса. Хорошо, что здесь не было женщин: пока его вытаскивали, он ругался без перерыва. Но я только радовался. Значит, ему еще не столь худо, если может так ругаться. Просто очень болит нога!

Когда мы его окончательно вытащили, он набросился на Абакумова, схватил его «за грудки» и стал трясти.

— Добрался я таки до тебя, сукин сын! — орал он во всю мочь. — Где лошади?

Досада и возмущение его были столь свежи, будто Абакумов лишь вчера угнал лошадей.

Абакумов покорно давал себя трясти, всем видом показывая: виноват, каюсь. И даже поддерживал отца, пока тот его тряс.

— Ладно, мы еще поговорим с тобой! — задохнувшись, сказал отец и застонал.

— Однако, пурга скоро будет, Дмитрий Николаевич, — произнес Абакумов спокойно. — Ехать пора…

— У тебя что — лошади?

— Оленья упряжка.

Мы бережно довели отца и привязали его к нарте, чтобы он не вывалился дорогой. Я опять сел позади Абакумова.

— Веди по Ыйдыге до полярной станции… Знаешь где? — крикнул отец.

Абакумов гикнул совсем по-чукотски на оленей, и те понеслись быстрее автомобиля. Где надо, Алексей Харитонович приостанавливал их бег. Олени его хорошо слушались. Было довольно тепло, но не доехали мы и до первого ущелья, как начала нести поземка и сильно потемнело.

— Не успеем до станции добраться, — крикнул, оборачиваясь, Абакумов, — надо ко мне!..

— Давайте к вам! — прокричал я (ветер относил слова).

Отца мы, по молчаливому уговору, решили не спрашивать: еще заупрямится. Он, видимо, очень страдал от быстрой езды, особенно когда нарты подскакивали, натыкаясь на глыбы льда.

Пурга мела уже вовсю, когда Абакумов в кромешной тьме, неизвестно по каким признакам, довез нас до своей избы. Отец что-то кричал, пока мы его снимали с нарт и вели к дому. У меня плечо онемело, на которое он опирался.

Уложив отца на топчан и засветив жирник, Абакумов вышел позаботиться об оленях.

Я быстро разделся и стал раздевать отца. Изба еще хранила тепло, аппетитно пахло щами и мясом. Пока я отряхивал от снега нашу одежду, отец быстро огляделся.

— Как ты его нашел? — спросил он и вдруг, притянув меня к себе, крепко поцеловал.

Я поспешно начал рассказывать. Сначала про встречу с Абакумовым, а потом, как я его нашел, и уже в конце, как шел на лыжах по реке и какое было полярное сияние.

— Я видел… — сказал отец и раздумчиво прибавил — Значит, он плакал?

— Да, папа, ты его не очень ругай. Он же столько лет был вроде в ссылке… И вообще, что у него было в жизни?

— Ты с ним успел подружиться? — удивился отец. Я промолчал.

Наконец вошел занесенный снегом Абакумов. Взглянув на бледного от невыносимой боли отца, он молча разделся, развесил свою и нашу одежду над печью, молча придвинул стол к топчану и полез в печь. Он ловко, как заправская хозяйка, орудовал ухватом и кочергой, затем разлил по мискам давешний борщ из оленины и налил себе и отцу по полстакана водки.

— С мороза… — сказал он просто.

— Балуешься этим? — поинтересовался отец.

— Нет. Не уважаю. Разве что на пасху да на рождество. Или вот так — непогодь застанет, от простуды.

— Живешь один?

— Один.

— С тех пор?

— С той поры.

— А откуда у тебя капуста, картофель? — Отец с интересом разглядывал щи.

— Огород же…

— Огород у тебя? Вызревает? Каким образом?..

— Место здесь такое… — неохотно отвечал Алексей Харитонович.

Он, похоже, и рад был отцу и готовился к ответу за содеянное. Лицо его было смущенное и грустное.

— Неужели вызревает? — удивленно переспросил отец.

— Озерцо рядом горячее. Зимой можно купаться. От него и тепло идет. Еще везде снег, а я уже сею. И в сентябре тож — по этим местам зима легла, а у меня еще в земле картошка, свекла, морковь… Что у вас с ногой, Дмитрий Николаевич? После обеда дайте погляжу.

— А ты разве понимаешь что в переломах?

— Не дохтур, конечно. Но при моей жизни… и за дохтура приходилось. Выправлять умею, А после бы вам,