Встреча с неведомым (дилогия)

— Я вам делаю замечание, так как вы не в первый раз портите образцы, — строго произнесла она, — и вы будьте добры принять это замечание к сведению.

Папа закурил папиросу и, развернув газету, уселся в кресло поудобнее, показывая всем своим видом, что он безусловно на стороне Ангелины Ефимовны. Мама умоляюще взглянула в его сторону и, поняв, что вмешиваться он не собирается, сделала забавную гримаску, которая показалась Ангелине Ефимовне издевкой над ее замечанием. Тем более, что Гарри, с интересом наблюдавший за ними, невольно хихикнул. Правда, в следующую минуту он под строгим взглядом Вали Герасимовой сразу уткнулся в своего «Белого кита».

— Нет ничего хуже для исследовательского коллектива… — произнесла профессор как-то в нос, — как бездарный, никчемный работник.

— Это я бездарная? — искренне удивилась мама.

— А разве нет?

Мама только пожала плечами: она с детства привыкла, что все восхищаются ее одаренностью.

Ангелина Ефимовна так рассердилась, что даже кончик носа ее побелел.

— Я не могу отделаться от мысли, — почти спокойно отчеканила она, — что вы просто играете роль геолога, роль смелой женщины-полярницы, вроде Жюльетты Жан, погибшей вместе с Русановым в Ледовитом океане. Это некрасиво, Лилия Васильевна! Достаточно сравнить вас с Валюшей. Валя, несмотря на юность, живет в науке, а вы… играете роль ученой женщины, да еще любуетесь собой!..

Вот какого мнения была профессор Кучеринер о моей матери.

Все подавленно молчали.

— Какая ерунда! — громко сказала мама, но в голосе ее была растерянность, она сильно побледнела.

Уязвленной она чувствовала себя в этот миг и одинокой. Я подошел к ней, но она меня даже не заметила.

— Ангелина Ефимовна… — начал было отец, скомкав газету, но мы так и не узнали, что он хотел сказать.

Ангелину Ефимовну же занесло.

— Охотно верю, что ваша жена талантливая актриса, — сразу повернулась она к отцу, — но геолог она плохой, и вы это сами прекрасно знаете. Так зачем же браться за науку?.. Подождите, не перебивайте меня, Дмитрий Николаевич… Вас умиляет, что ваша жена ради вас оставила театр, славу, Москву и стала помощницей и другом. Но что в этом хорошего? В театре она была на своем месте, а здесь? Смешно! Кому это нужно, чтобы хорошая артистка стала плохим геологом? Кому? Вам? Не думаю! Самой Лилии Васильевне — еще меньше. Недаром она работает спустя рукава. Научному учреждению, в котором она имеет несчастье состоять на должности? Тоже нет. Кому же? Для чего она, собственно, ездит за вами? Как турист или как преданная жена? На полярной станции сейчас позарез необходим знающий и добросовестный геолог. И я бы никогда не позволила делать другому мою работу. Ах, как это недобросовестно!

Тут мама швырнула остатки образцов на пол и ушла к себе, а профессор Кучеринер с дрожащими губами (она уже раскаивалась в своей горячности) стала заполнять полевую карту. Папе — я это видел — очень хотелось пойти за мамой и успокоить ее, но он, наверное, постеснялся товарищей и, сопя, снова взялся за газету. Все стали потихоньку расходиться.

Когда я зашел в нашу комнату, мама лежала ничком на постели и плакала. Но потом она вспомнила, что от слез бывают морщины, и сразу вскочила. Мама умылась настоем каких-то трав, помазала лицо брусникой и яйцом— это называлось «маска» — и легла на спину, пока яйцо впитается в кожу.

— Моя мать права… Еще год-другой в этих условиях, и я превращусь в старуху, как эта Ангелина Ефимовна, О, ведьма! И все на ее стороне. Коля! Скорей включи радио!

Мама боялась, как бы опять не заплакать. Я поспешно включил. Передавали «Театр у микрофона».

— Новые пьесы, новые имена, — произнесла мама сокрушенно. — Я была сумасшедшей… Что я сделала с собой, со своим талантом? Любовь… Разве он способен это оценить? Да он Валю, эту ничтожную девчонку, ценит больше меня. Даже не вступился… И сейчас не идет. Ну что ж… Я знаю, что мне делать.

Она решительно взяла бумагу и быстро набросала текст телеграммы. Яйцо на ее лице засохло и действительно стало похоже на маску— желтую, сморщенную, чужую.

— Умойся, мама, — тихо попросил я.

Она умылась, переоделась и сама отнесла телеграмму Жене с просьбой передать ее по радио в Москву.

Женя молча взял лист и пошел в павильон, где была радиорубка. Я поплелся за ним. Я успел прочесть, кому эта телеграмма: режиссеру Гамон-Гамане.

Глава десятая МАМА ВОЗВРАЩАЕТСЯ В МОСКВУ, А МЫ СТРОИМ ДОМ НА ЛЕДНИКЕ

Мама уехала в Москву. Она возвратилась в театр. Это было ее призвание, и никто не удивился. Отец ее не отговаривал, но был подавлен и, против обыкновения, как-то тих и кроток, хотя к нему кротость уж совсем не подходила. И не выдвигал вперед нижнюю челюсть.

Накануне отъезда папа с мамой проговорили всю ночь. Они совсем не ложились спать, бродили под полуночным солнцем возле озера, а «старики» больше обычного шевелились, шептались, наклонялись друг к другу, пока их не скрыл туман.