Вспомни меня!..

Поняв, что это и в самом деле конец, Джеймс чуть не застонал вслух. Боль была такой, будто ему крючьями раздирали внутренности. Соглашаться на окончательный разрыв он не хотел. Просто не мог.

Попытался найти хоть какой-то компромисс:

— Нам нужно время, Лорен. Чтобы всё обдумать беспристрастно. Я ведь вижу, что твоя новая любовь такая же безответная, как и моя к тебе. Почему бы нам не встретиться, скажем, через полгода? И тогда будет ясно, что нам нужно. И тебе, и мне. — Он взял ее за руку и пристально заглянул в глаза. Его лицо было печально и очень, очень серьезно. — Давай попробуем, я очень тебя прошу.

Уже одно то, что она полгода не будет видеть его умоляющих глаз, внушило Лорен изрядный оптимизм. К тому же за такое приличное время всё может случиться. Возможно, он встретит другую, или его родня потребует жениться, чтобы было кому передать титул.

Она охотно согласилась, на что он снисходительно покачал головой и проницательно заметил:

— Надеешься, что я встречу другую, которая сможет вытеснить из моей души тебя? Если честно, я бы тоже этого хотел, но вряд ли это возможно.

Они распрощались, и граф уехал, вырвав у нее обещание встретиться ровно через шесть месяцев и рассказать, чем она занималась всё это время.

Лорен вновь осталась одна, что ее вполне устраивало. Душа слишком болела, чтобы можно было переложить хоть часть этой боли на другого человека. И она даже не надеялась, что со временем боль успокоится. Не утихла же она за двести лет, так с чего бы теперь?

Порой боль была непереносимой и она жалела, что нельзя заснуть обратно, — проснулся, и ничего не помнишь. Но, увидев очередной сон-воспоминание о нежной любви де Мариньи, о его страстных объятьях и безграничной преданности, просила у него прощения за свои трусливые неблагодарные желания.

Чтобы знать наверняка, где же стоит тот летний дворец, что снился ей столько времени, она зашла в Интернет и несколько дней бродила по виртуальной Франции, просматривая все сохранившиеся загородные дворцы.

И на третий день, увидев панорамную съемку музея под Байе, поняла, что это и есть шато ее отца, данное ей в приданое. Это было настоящим потрясением, и она с дрожащими от боли и радости губами долго вглядывалась в его апартаменты, вспоминая свое недолгое замужество. Она даже нашла их с Полем супружескую спальню, в которой, увы, всё уже было иначе.

Приближалось рождество. И чем ближе оно было, тем сильнее душу Лорен захватывало леденящее чувство обреченности. Перед рождественскими каникулами она внезапно решила, что не поедет на праздник домой, как делала всю свою жизнь, а отправится туда, где была счастлива когда-то Николь и где прошли ее последние, такие пронзительные, горестно-счастливые, дни.

Предупредив удивленных родителей, она даже не стала объяснять, зачем она едет. Разве о таком расскажешь? Переплыв Ла-Манш на пароме, вновь очутилась на земле Франции, и медленно поехала в Байе.

Не заходя в шато, пошла на берег, где таким же ненастным вечером они с Полем встретились, чтобы никогда уже не расставаться. Во всяком случае, в той жизни.

Парк стоял потерявший всю свою листву. Она молча брела по центральной аллее, кутаясь в непромокаемую куртку и натянув на голову капюшон с меховой опушкой. Но всё равно холодный ветер с пролива пронизывал до костей, заставляя ее зябко ежится.

Ноги сами знали дорогу, Лорен даже не смотрела по сторонам. Выйдя за чугунную ограду старого парка на центральную площадь, остановилась возле куска серого гранита с выбитыми на нем именами погибших здесь во времена якобинского террора.

Найдя среди них чету де Мариньи, печально склонила голову, и положила на камень захваченные с собой лиловые фрезии, что так любила при жизни Николь. Прощально помолчав, направилась к берегу и минут через двадцать вышла как раз к роковому месту.

Встав на почти отвесной скале, посмотрела вниз, на бушующий внизу Ла-Манш. Там виднелась узкая полоска земли, заливаемая разбушевавшимся морем, где ее и Поля когда-то схватили якобинцы. Стремительно темнело, и спускаться вниз было полнейшим безрассудством.

Море ревело, вздымая брызги на несколько этажей, и Лорен с ужасом представила, как она, одетая в длинные неуклюжие юбки, сползает по едва видимым уступам. По коже снова пополз мороз. Даже сейчас, в удобных кроссовках и джинсах, она бы не решилась на подобный подвиг.

Ветер обжигал щеки, но она не чувствовала боли, не замечала, что из глаз льются безнадежные слезы. Подняв лицо к небу, горестно прошептала:

— Зачем мне доживать эту жизнь, зная, что она мне всё равно не нужна?

Сделав еще один осторожный шаг к самому краю, заглянула вниз. Море всё так же неистово шумело, но теперь в этом шуме появился какой-то новый, соблазняющий звук. Казалось, стоит сделать всего один маленький шажок, и всё исчезнет — и боль, и отчаяние, и измучившая ее любовь.