Всюду жизнь

— Спасибо, спасибо… Знаешь, для меня, старика, сейчас самая большая награда — помочь молодым выбрать правильный путь. Хочется, чтобы вы не повторяли наших ошибок — мы заплатили за них слишком большую цену. К сожалению, такое уж строптивое создание человек: не принимает ничьих советов, и пока не набьет шишек на собственном лбу — не постигнет истину. Иногда на это бесплодно уходит вся жизнь. Есть мудрая и горькая французская поговорка: «Молодость может, да не знает, а старость знает, да не может…»

— Вот я и расскажу вам, Иван Сергеевич, как я после нашей встречи девять лет набивал шишки, добираясь до смысла жизни, — усмехнулся Федор.

Он рассказывал, а Радынов пристально глядел на него, то одобрительно улыбался, то сердито хмурился:

— Спасая раненого охотника, ты выдержал экзамен на звание человека!

— В Дивногорске видел меня и не подошел? Ну и чудачище же ты!

— О брат, ты, я вижу, узнал, почем фунт лиха!

— Да ведь не жалуюсь я, Иван Сергеевич! Я для чего вам о своей жизни рассказываю? Чтобы вы поняли, почему я решил стать гидростроителем…

— Понимаю, понимаю, — снисходительно, но не обидно, а как-то ласково, по-отечески мудро улыбнулся Радынов. — Вот гляжу я на тебя, милый мой Федечка, и думаю: мне бы твои нынешние трудности, когда я был молодым. Да я бы счел их за благо для себя! — Профессор расхохотался искренне, до слез, а когда успокоился, глаза его затуманились каким-то своим, давним воспоминанием. — Оглянешься — и видишь, как на твоих глазах жизнь так разительно переменилась, стала такой великолепной, что вам, нынешним юношам, наверное, и вообразить невозможно, какой тяжкий труд, лишения и жертвы вынесло мое поколение…

Я вот о себе расскажу.

Отец мой в страшный 1891 год из той самой деревни Бегичевки Рязанской губернии, где Лев Толстой устраивал столовые для голодающих крестьян, от голодной смерти бежал с семьей в Москву. Я ведь очень старый, Федя, я еще помню помещиков, царских жандармов, «Трехгорную мануфактуру», где работал отец в красильном цехе по двенадцать часов, задыхаясь от ядовитых испарений. Жили мы в рабочей казарме в грязной каморке, разделенной ситцевой занавеской на две семьи. Отец мой в пятом году первым пошел сражаться на баррикады. А я, десятилетний мальчишка, подносил боевикам патроны…

После подавления Пресненского вооруженного восстания отца сослали в Туруханск. Мать, как княгиня Волконская, пятерых детей в охапку да и за ним. Так что я — интеллигент в первом поколении. Учился на медные гроши. Великое было время: революция, гражданская война. С Колчаком воевал. До пятидесяти лет по Сибири ходил, реки обследовал, гидростанции строил. Ни дома, ни мебели, одни ящики с книгами. Палатка, балок, землянка, в лучшем случае дощатый барак. И в реках тонул, и в тайге замерзал, и голодал. И непонимание встречал, и зависть, и гонение, и трусливые ученики отрекались от меня, — а я ведь добивался, чтобы поменьше нашей земли-кормилицы моря наши искусственные затапливали! Все было!.. Науку я не из чужих книг выуживал, а своим горбом познавал. Но я не ропщу, не жалею о прожитом. Все эти труды и лишения были не ради себя. Если бы я старался для одного себя, я, может быть, просуществовал спокойно и обеспеченно, но скучно и бесполезно растратил бы свою жизнь…

Ты погляди, какие красавицы гидростанции одна за другой поднимаются в Сибири! В них мой труд, моя радость…

«Да он же пересказывает мои мысли! — обрадовался Устьянцев и почувствовал, как близок и дорог ему старый ученый. — Да, да, работать, строить, чтобы новая жизнь пришла в Улянтах… Именно это стремление пробудил во мне Иван Сергеевич на берегу Студеной…»

Волнуясь, он рассказал об этом Радынову.

Тот положил руки на плечи Федора:

— Хорошо, Федор, честно решил! Не бежать одному от холода, вечной мерзлоты и гнуса на «материк», а создать там, в тайге, для всех новые, сияющие электрическими огнями города. И еще я рад потому, что ты, собственно, продолжаешь то, что я начинал. Я выбрал место для станции, а строить ее придется тебе. Имей в виду, гидростроитель должен обладать огромным, воловьим терпением! От замысла, от проекта гидростанции до ее завершения проходят многие годы, даже десятилетия. Например, Графтио Волховстрой, а Александров Днепрогэс задумали задолго до революции, а строить их начали только по плану ГОЭЛРО. Жизнь человека коротка, быстротечна. Вряд ли хоть один человек успел завершить все, что хотел.

Но зато и строим мы надолго — на века! Наши плотины как гигантские памятники человеческой цивилизации двадцатого века с таким же восхищенным удивлением будут разглядывать потомки, с каким мы сейчас смотрим на египетские пирамиды…

Радынов поднялся, достал из шкафа журнал и показал Федору: