В лице взрослеющей дочери проступают черты и ликитех, давно ушедших, но пока остающихся на выцветших фото.Она, сидящая ко мне вполоборота,сейчас похожа на юную рысь — глаза её полудики,насторожены и миндалевидны,высоки скулы.Только что была рядом, но опять ускользнулав свой собственный суверенный лесжизни идущая наперерез.Там нехоженых троп не счесть,по какой она бродит теперь — Бог весть,да разве ещё фамильный ясень.А я остаюсь в сегодняшней ипостаси:мать взрослеющей дочери — это почти приговор.Всё труднее жизнь принимать без шор.Конформистка по сути,но зачем-то мечтаю о чудеочередного прорыва за грань.Подавленные слова оцарапывают гортань,но я молчу, хоть молчать невмочь.Наблюдаю дочь,несущую в себе прежних, давно ушедших,молчаливых мужчин, терпеливых женщин,и её губами нежданно-негаданно улыбается мнедлинная цепь поколений с исходными звеньями,утерянными в немыслимой глубине.***Немногое, что истинно — твоё,но этого немногого довольно,чтоб свет был светом... Тонкое литьё ограды парка, запах влажной хвои,дорожки, занесённые песком,и жёлуди, набрякшие томленьем;кот, дышащий пушистым животом;скамеечные волглые колени;прописанные бледно облака,прозрачный холодок седьмого неба;и четвертинка мятого листка,и буквами удержанная небыль;и «сад камней», и бледно-жёлтый мох,и вечер, наливающийся синью;и сын, в глазах которого ты — бог,верней, богиня.***У прадеда были дети. Сначала их было много,но к возрасту патриарха остались лишь дочь и сын.У прадеда были пчёлы — он был для них добрым богом,и часто терялись пчёлы в пространствах его седин.Младенец, без года ангел, мой брат, вызволял их смелоиз дебрей колючих прядей взлохмаченной бороды,и мама — почти девчонка — тревожилась и немела,не зная ещё касаний прожорливой пустоты.А прадед смеялся басом и целовал ладошку,и пах молоком и мёдом день старшего из мужчин,но время брело к закату, серело ничейной кошкойи вышло совсем в итоге к полудню сороковин.Я видела бы всё это, когда родилась бы прежде,чем прадед мой лёг на лавку и сделал последний вдох,но, выждав четыре года, поймал меня частой мрежейв бездонной пучине света уже не пчелиный бог.Нет брата, а я осталась — не лучший хранитель рода,во мне много слов и хлама и мало родной земли,но видела — шёл мой прадед по мостику над Смородой....А может, не шёл он вовсе, а пчёлы его несли?..***Корми синиц, синицы — суть зимы.Конечно, сцену делают детали,но снегири давным-давно пропали,и некому их вспомнить, горемык.А я, представь, всё помню, как вчера:мой третий год, и хрусткий снег, и санки,и злой мороз, и мама спозаранкуменя везёт, а времена утраттак далеки, что кажется — не тронут,пройдут по краю, мимо, стороной...Сижу, мотаю круглой головой:платок, две шапки... Тощие вороны в борьбе за корку; полутьма и свет —в ряду фонарном прочерки морзянки, а рукавички так пропахли манкой,что хочется не есть её вовек.И тяготит утерянный совочек —а без совочка как, скажи, зимой?Но вспыхнут вдруг, не виданные мной,в рябинных пальцах алые комочки.И я в порыве: «Ма-маа! Пасматли!А это кто?» — и сердце бьётся шало.И смотрит мама, после, одеялопоправив: «Вот смешная...Снегири...».***И ясень в дедовом дворе,и муравейник суетливый,и паданцы под старой сливой,и август в дождевом ведре,настоянный на спелых звёздах;и липовый тягучий воздух;и колосок незрелой ржи,засушенный в пространствах книги;и подкрыльцовые ежи —несуетливы, темнолики;и песни, свитые дроздом,и яблоневый сад, и дом,и полумрак пустых сеней,и страх, и бег густых теней, и взгляд взыскательный с икон,и вздох лампадного огня —всего лишь миг, минутный сонтого, кто сроду отрешён,того, кто выдумал меняна склоне дня...***1.Сокровища просты: баранка, карамелька,сеть ниточек «кошачьей колыбельки»,цветное стёклышко,пластмассовый голыш,велюровый лоскут, речная галька.Июль, текущий зноем с тёмных крыш,напоминает пламя зажигалки,в которой газ закончится вот-вот,но раз огонь пока ещё живёт,то воздух и танцует, и струится.На яблоне в гнезде сидит жар-птицаи к пятнице ждёт новеньких птенцов,жар-птиц курлычет до стесненья зобав манере доспевающих отцов.Все волки серы, сказочны, беззлобны,едят с руки и подставляют лбыпод узкую чумазую ладошку,и жизнь течёт как будто понарошку,но формирует будущую быль.2. Давно прошёл далёкий тихий год,в котором я не знала большей боли,чем ссадины, полученные отизбытка жизни, времени и воли,в котором так просторны были дни,и танцевать, как Эльмовы огни,являлись сильфы на ушко иглы,рождались саламандры из золы,и эльфам, обживающим чердак,и гномам, что освоили подполье,хватало сил держать голодный мракна дальних подступах к благому лукоморью.Теперь я ближе зрелости, чем те,такие дорогие и родные,оставшиеся в полной темнотестраниц альбомных.Очень молодые — отец и мама.Мама ждёт меня,мечтает о смешливой пухлой дочке,кудрявой, как соседское ягня — и только тем уже любимой очень,ещё не зная, что придёт подменыш,угрюмица, молчальница, чужак.Прости мне, мама, всё, что я не так...А впрочем, если ты в меня не веришь,то я темна, невидима, вольна,как берег позабывшая волна.3. Дары волхва щедры: потёртый бублики с праздника спасённая конфета,неразличимо чей, но медный тугрик,четыре неопознанных предмета,запчасти Лего к чудо-кораблю,беспарные носки, дыра в кармане,сакральный миг встречальных целованийи сотое с утра «тебялюблю».