Всё, что у меня есть

— В последнее время мне не очень хорошо. Я много размышлял.

— О чем же?

— Я думаю, что, наверное, мне лучше вернуться к Анн. — Он закрыл лицо руками и пробормотал: — Это слишком для меня. Прости, пожалуйста.

Все слова, которые я бросала ему в лицо, — так мог говорить только бунтующий подросток, я не понимала, что именно говорю, и слышала себя только со стороны — совершенно в ином тоне, чем собиралась — сдержанно, аргументированно, удивленно.

У меня в голове не укладывается.

И давно ты решил?

Я что-то сделала не так?

Ты понимаешь, что ты сейчас со мной делаешь?

Ты что, просто хочешь порвать со мной?

Хочешь порвать со мной?

Ответы были очевидны или ничего не значили.

Руар смотрел на меня, в глазах стояли слезы. Словно он умолял меня. Словно я ничего не понимала, да я и правда не понимала. Как будто я не желала ему добра. Ради него я отказалась от рождения ребенка, от того, чтобы продолжить свою жизнь в ком-то другом, обрести смысл.

— Я не очень хорошо с тобой поступил, — произнес Руар, — не нужно мне было снова находить тебя. Я сожалею о том, что произошло. Прости меня.

Как будто он и правда сожалел, словно говорил: «Я не это имею в виду. Прости за все хорошее, прости за страсть». И за тот пузырь, в котором мы прожили год. Бах! — и все. А что мы, собственно, делали все это время? — подумала я. У меня было столько планов, мы же столько времени потеряли. Теперь осталось чувство, что мы, по большому счету, весь год спали в этой постели или сидели и пили пиво, обедали в ресторанах и дома почти не готовили.

— Мы с Анн должны предпринять последнюю попытку. Мы обязаны сделать это ради девочек.

— Но ведь они уже, можно сказать, выросли, — возразила я.

Его голос впервые за все время стал резким, он сказал что-то о ранимом возрасте.

— Такого я от тебя не ожидала, — произнесла я слишком быстро, не успев даже подумать.

— Я знаю и понимаю, — ответил он тоже быстро, так же уверенно.

И слово «девочки» застряло у меня в голове, все, что оно в себе заключало — с того момента, как родилась первая, или Анн еще только была беременна ею, до сегодняшнего дня, самого важного в жизни, по определению. И я подумала о том, как многие мужчины держат ребенка — на своих больших руках, не прижимая близко к себе, как нечто чужеродное, как что-то, о чем они хотели бы заботиться, но не знают, как именно. София и Тира представлялись мне маленькими девочками, которые подбегали к Руару, чтобы он взял их на руки. Я вижу перед собой Тиру, которая сидит на кухонном столе в маленькой квартире на Грённегата, засаленные волосы спадают на шею, она склонила голову вперед и совершенно не чувствует себя здесь как дома, — домашние задания она забыла у мамы в Тосене.

Руар сказал, дело не в том, что чувства ко мне остыли, я не должна так думать. Когда он произнес это, во мне вспыхнула дурацкая надежда, словно какое-то маленькое неконтролируемое существо, живущее внутри, заставило его произносить все эти слова о том, что нам необходимо расстаться, но оно могло вырасти и убедить его в обратном. Надежды нет никакой, сказала я самой себе. Все кончено бесповоротно.

— Ты всегда будешь много значить для меня, Моника, — проговорил он.

Надежды нет. Мне пришлось повторить это про себя трижды. Он сухо поцеловал меня в губы. Еще один проблеск надежды промелькнул в голове. И все, ничего больше. Облака плыли по небу за окном мансарды. Шел тринадцатый месяц с того дня, как он сказал, что не может жить без меня. Я сожалела о каких-то абсурдных вещах, — например, о том, что так долго не покупала его любимый сок. Я оглядывалась по сторонам в его маленькой квартирке, и мне пришло в голову, что чувство, будто я делила с ним все — абсолютно все, — касалось только духовной стороны жизни. Чисто практически расстаться было очень просто — у нас не было общего, совместно нажитого имущества, и моих вещей в квартире было не так уж много. Туалетные принадлежности и одежда, кое-какие книги, старое бабушкино кресло. Я лежала и думала о том, что мне нужно встать, одеться и выйти на улицу, о том, что он, очевидно, никогда не любил меня, но эта мысль была нестерпимо болезненной, ведь могло быть и так, что он любил меня слишком сильно.