Всячина

— Вы уже больны… Вы все — больны. А-а-а!

По знаку инквизитора палач приложил раскаленное клеймо ко лбу пытаемого.

— Вот ведь, как корежит дьявольское семя от простого креста. Это — крест. И если бы были вы настоящими слугами господа нашего, то и не почувствовали бы никакой боли, а только райское наслаждение. Потому что он спас бы вас от боли и дал силы. Но вы кричите. Вы дергаетесь. Вам страшно и больно. И это значит, что вы — не спасители. Вы — губители. Продолжай, — махнул рукой палачу, и крик вдруг резко оборвался.

— Прошу прощения, мессир, пытуемый потерял сознание.

— Отдохнем и мы, как отдыхает сейчас он. Нет тех мук, которые моги бы возместить ему потерянную душу. Подождем. У нас еще есть время.

Времени было много — до самого полудня. Ровно в полдень, как и приказано его величеством, во всех городах будут казнены те, кто еще остался жить после кровопролитного штурма миссий, представительств и лабораторий. А после казни специальные поисковые отряды отправятся по следам каждого из сожженных, чтобы разыскать гнездовища кровопийц и уничтожить саму память об этом ночном ужасе.

Король повелел, и церковь освятила.

Смерть фантастам!

— Вы, как человек высокой культуры, даже интеллигент, если можно так выразиться сегодня, должны понимать, что бывают и ошибки. Даже у нас бывают ошибки, даже у нас, да. Но бывает, что и никаких ошибок на самом-то деле нет, а все — по делу, понимаете? По делу и за дело.

Свет бил в глаза, но отвернуться было нельзя. В прошлый раз… И в позапрошлый, кстати, тоже… И еще несколько раз… Сколько уже, кстати? Хотя, какое это имеет значение? Его здесь били. Откровенно и грубо избивали. Руками, ногами, резиновыми дубинками, однажды ударили даже стулом, выдернув его из-под Виктора Семеновича. И ведь совершенно ни за что — просто прикрыл на мгновение глаза, отвернулся от слепящего жаркого света. А они — сразу бить. Хорошо, хоть не сломали ничего. Но — больно же!

Поэтому Виктор Семенович Илловайский, известный писатель-фантаст, сидел сейчас очень прямо и смотрел прямо перед собой, даже не поднимая руку, чтобы стереть выступающие на глазах слезы. А из-за лампы, из темноты, звучал мягкий и даже какой-то укоряющий голос:

— Вот вы сейчас, наверное, ругаете в уме наших ребятишек. А ведь они ни в чем не виноваты перед вами. Вот совершенно же ни в чем. Они, может, на вас даже больше обижены, чем вы на них. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?

Нет, Виктор Семенович не понимал. Он не понимал, как можно его, заслуженного писателя, члена Союзов, бить прямо по лицу и просто по голове, наступать на руки сапогами и смеяться в ответ на его крик. Но ведь больно-то как!

— Вы же видите, что помещены в достаточно хорошие условия. Для многих и эти условия сегодня — рай. Вас ведь тут еще и кормят. Кстати, вы не голодны?

— Нет-нет, — испуганно тут же откликнулся Виктор Семенович.

Он уже заучил, что на вопрос, требующий ответа, надо тут же отвечать, не дожидаясь удара прямо в лицо или сзади по голове. Эти, молодые которые, они били и еще смеялись при этом. И если неправильно ответишь — тоже били. А как — правильно? Кто тут поймет, что для них правильно, а за что побьют? Как угадать?

— Камера вас устраивает? Или стоит перевести поближе к народу? В коллектив, так сказать?

Виктор Семенович «сидел» в одиночке. Тесно там было, конечно, но зато — в полном одиночестве. Система совершенно не из американских фильмов, а скорее из родного, из давней истории даже. Длинный пенал-комната со стенами в колючей цементной шубе, чтобы ничего не написать. Столик шириной с две ладони. Узенькая откидная кровать. На день ее надо было поднимать и защелкивать специальным замком. Никто специально не следил, но если заходили, а кровать не поднята, могли и побить. То есть, конечно, не могли, а обязательно. Потому что — нарушение режима. А Виктору Семеновичу не нравилось, когда его били. И еще в камере у самого входа, сразу справа, ржавый умывальник, в который постоянно капали такие же ржавые капли, и треснувший унитаз когда-то белого фаянса. И ничем это все не огорожено.

Он встрепенулся:

— Нет-нет, я всем очень доволен! Да-да, всем! Спасибо большое!

И даже закашлялся от старания.

Голос из-за лампы замолк, пережидая. А потом опять — мягко и даже как будто снова с укоризной:

— Вот видите — все-то вас устраивает. А вы никак не начинаете сотрудничать со следствием. Не раскрываете властям истинные имена врагов народа. Не сообщаете нам места, где эти враги могут скрываться от праведной народной мести. И при этом вы же все-таки должны понимать, что не всем могут присудить высшую меру. То есть, нет никакой вашей вины, если кого-то даже и назовете. Да и не вина это, а долг. Ну?

Виктор Семенович откашлялся и сказал:

— Да, я понимаю. Я сам это описывал в книжках, как вот приходят злой следователь, и бьет, и мучает, и кричит, а потом сразу после него добрый. И после злого к доброму — со всей душой, значит…

— А кто тут у нас злой? — удивились из-за лампы. — Серега, что ли? Так он не злой, он просто справедливый очень.