Вся жизнь и один день

Заполнив кан примерно на одну пятую, он положил сверху чистую ольховую досочку, вырезанную эллипсом по форме кана, придавил досочку прокаленным в огне костра и тоже аккуратно вымытым плоским и толстым валуном…

Распрямляя затекшие в долгом сидении спину и ноги, Семенов встал, прихватил в обе руки свое хозяйство и стал подниматься к палатке.

— Почин сделан! — с удовлетворением сказал сам себе Семенов. — Через пару дней хариусовые тушки уже сок дадут, закусить можно будет перед обедом… и вообще… прелесть!

От этих слов во рту сбежалась слюна — Семенов ощутил на языке божественно знакомый вкус малосольного хариуса…

— Здесь прозвучит под рюмочку в высшем смысле, — сказал Семенов. — А в Москве и того лучше…

Поднявшись, он поставил потяжелевший кан в теневую сторону за палаткой, положил рядом в траву — под палаточное крыло — мешочек с солью, отошел, постоял минуту, глядя за реку, потом присел у входа в палатку на еловое полено…

— Закурить надо, — сказал он с чувством выполненного долга — и опять — доставая кисет — увидел не речку, не берег за ней, не горы — а черную кофточку с копной желтых волос — по имени Сима — и ее мужа — Фиму, — с которым познакомился впервые в Самарканде… «И надо же! Как странно в жизни все перепуталось!»

131

Вдруг его первая любовь присылает к нему в Самарканд своего мужа! Представляете? В препроводительном письме она пишет, что все еще его любит и что Фима его уже «тоже любит и готов проявить всяческую материальную и духовную поддержку…». Вот забота! Она бы каждому из своих первых любовей по мужу прислать могла — щедрая женщина… Любвеобильная! Такая же, как и ее муж Фима.

И Семенов пошел теперь на свидание с мужем. «Все-таки столичная штучка. Вертится там у кормила искусств… Может быть, откроет мне на что-нибудь глаза», — думал Семенов.

Фима оказался маленьким, толстым, уютным, необычайно живым, приятно заикающимся… Он был еще в форме — щеголял ею: фронтовик! В Самарканд он приехал, собственно, не к Семенову, а от Союза писателей — был уже членом! — переводить узбекских поэтов. По подстрочникам, конечно: никаких языков он не знал.

Встретились они в ресторане гостиницы.

— Ну, что будем з-з-заказывать? — спросил Фима.

— Что хочешь…

— Нет, ты с-ска-ажи! Я человек богатый: ешь, что хочешь! Хоть все меню!

Семенова это слегка покоробило… Впоследствии — через много лет, — когда Семенов вспомнил их первую встречу, Фима возмутился: «Я не мог так сказать! Это ты про меня гадости говоришь!»… Ну, ладно…

А тогда — в самаркандском ресторане — Семенов стеснялся своей бедности, да и есть, собственно, не очень хотел: Семенову хотелось поговорить об искусстве. «Ведь столичный товарищ, фронтовик, много видел…» Студент Семенов ждал откровений.

А Фима вдруг сорвался с места за проходившей мимо с подносом толстой официанткой, залепетал ей что-то на ушко с дешевой серьгой, красиво заикаясь, маслено обшаривал ее глазами — приглашал в номер…

Вернувшись к столу, лихо бросил:

— Ж-ж-женщины, старик! Истосковался на фронте!

— Так у тебя же давно Сима есть! — удивился Семенов.

— Пошляк! — обиделся Фима. — Это бестактно! Как ты смеешь мне так говорить!

Быстро поужинав — Фима все куда-то спешил, ртутный живчик! — они вышли и стали прогуливаться по тихому темному переулку, вдоль мудро журчавшего арыка. Тут Фима стал стихи читать — подвывая и уже почему-то не заикаясь, — Семенов почтительно слушал… Были там все те же ветер в лицо — домны — верхолазы — электросварки — гайки — Флибустьеры — паруса — поезда — бригантины — пули в росистой траве — человечество…

— Ты скажи, — с тихой надеждой на откровение спросил Семенов после стихов, — что главное в искусстве? В живописи ли, в поэзии: к чему стремиться?

— Понимаешь, — начал после важного раздумья Фима, — когда я пишу свои стихи или перевожу чужие — я всегда думаю о Будущем — с большой буквы, понимаешь? (Он то и дело повторял «понимаешь».) Не о своем будущем, понимаешь, и не о будущем своих близких — все это чепуха, мещанство! Я думаю о будущем всего человечества! Какую пользу принесут те или иные мои строчки этому великому будущему? Ты понимаешь? И принесут ли они эту пользу? Если принесут, — значит сильно, толково! Не принесут — бред, плохо! Вот тебе и весь смысл искусства! Нашего искусства, понимаешь…

— Понимаю, — вежливо отвечает Семенов.

— Смысл искусства был всегда — во все века — социально конкретен! Понимаешь?

Семенов кивнул.

— Вот и действуй!

— Ну, а как именно узнать: какие строчки будут полезны? Этому твоему будущему, как ты говоришь?

— Не «твоему», а «нашему»! — поправил его Фима. — Сердцем чувствовать надо, с-ста-арик! Если грамотно, добротно — и — главное! — если это наше — понимаешь? — Семенов кивнул. — Ну, и общественность всегда подскажет… надо слушаться общественности…

— Я вот в институт хочу после училища… в Москву мечтаю вернуться…