Вся жизнь и один день

В общем, Семенов остался в Москве, ходил ежедневно на занятия. И это тоже был его подвиг! Он был, пожалуй, единственным вольнослушателем в столице. Он до сих пор гордился этим — и по праву. Профессора сначала удивлялись ему: «Ваша фамилия? А вы, собственно, кто?» — потом привыкли, даже внесли его в классный журнал как некую курсовую достопримечательность. Стипендии он, конечно, не получал, и голодал, и существовал бог знает как… а учился отлично! Однокурсники тоже к нему постепенно привыкли, но чем и как он жил — не интересовались, да Семенов, конечно, сам старался держаться от всех подальше, чтобы расспросов меньше было. «Это наш сын полка!» — говорили про него студенты. У него даже появились среди них кое-какие вроде бы друзья, хотя он в сущности оставался для всех чужим. Человек, жизнь для которого — игра в очко, не может иметь друзей. Да к тому же были все студенты намного моложе его, многие совсем желторотые, только что со школьной скамьи, не видавшие горя — наивные, самоуверенные и конечно же обеспеченные: у каждого были родители или родственники в Москве или в других городах. И все стипендию получали. Относились они к Семенову свысока, хотя не понимали, глупые, что самым мудрым из них всех — вместе взятых, как любят писать газеты, — был этот нищий Семенов.

Несмотря на все трудности, Семенов был бесконечно счастлив — учился все-таки! — он считал, что все складывается для него прекрасно. Хотя и была одна закавыка: в любой момент мог он не выдержать этой воробьиной зимней жизни, холода и голода, да и в любой момент могли его выкинуть, если бы кое о чем узнали… И тут он совершил ужаснейшую глупость, а если хотите — и преступление: подделал документ! Хотя была это в сущности — чепуха, наивная игра, никакой материальной корысти в этом не было — а все-таки преступление!

В студенческом билете Семенова стояло, что он «студент заочного отделения». Словечко «заочного» его страшно мучило, оскорбляло его гордость, вернее, две первые буквочки этого слова: «ЗА…» Ему страшно хотелось быть очником, ну, если не быть, то хотя бы иногда кое-кому похвалиться, что он настоящий, полноправный студент. Он чувствовал себя униженным этим «заочничеством» — да он и в действительности же очником был: ежедневно ходил на занятия, даже аккуратнее других… Все это его страшно мучило, особенно если приходилось билет кому-нибудь показывать… и тогда он стер эти две первые буквочки! Аккуратно соскоблил их острой бритвой — ведь художник все-таки! — потом чуть-чуть мягкой резиночкой подчистил, а под конец подшлифовал ногтем среднего пальца — и порядок! Теперь он был очник! Он всем показывал свой билет с гордостью — вот, мол, нате! — и когда халтуру брал — разные там плакаты по учреждениям, — и просто милиционерам на улице (к сожалению, не тому — замечательному, который дал ему рубль, — не мог его больше найти!), и разным новым знакомым… только не в институте, естественно! Глупо все это. Понятно, но глупо. Даже более чем глупо: потому что билет как-то случайно попал в руки Льва-Зайченко. Вот это было — да, скажу я вам! Лев-Зайченко даже не закричал, он просто посмотрел на Семенова. Семенов стоял уничтоженный, коленки его дрожали, как уже не раз в жизни, даже живот вдруг заболел, и что-то опустилось в нем — в животе — книзу… «Все кончено!» — пронеслось в мозгу Семенова, когда он так стоял на дрожащих ногах в кабинете Льва-Зайченко.

— Как же это вы? — спросил Лев-Зайченко. — Как это у вас укладывается в нашу мораль? Вы понимаете, что это подлог? Вы осознаете, что вам за это полагается?

— Ка… какой подлог? — заикнулся Семенов.

— Как — какой? — повысил голос Лев-Зайченко. — Вы же на заочном, а тут написано очное! Где буквы «за»? Приставка где?

— Наверное, стерлась, — тихо сказал Семенов. — Стерлась она, товарищ профессор… Билет все в кармане таскаю, вот и стерлась…

Лев-Зайченко медленно вертел в руках злополучный билет, листая и изучая его, как будто Семенов мог там еще что-нибудь стереть или добавить. Семенов понимал, что решается его судьба, — вот он, конец учебы! Глупый конец!

— Стыдно! — Лев-Зайченко избегал глядеть на Семенова. — Позор! Преступление в стенах нашего института! А я-то вас принял! Разрешил ходить на занятия… Объявляю вам строгий выговор с предупреждением! Еще один неверный шаг — и вы вылетаете! Комсомолец?

— Нет, — приглушенно буркнул Семенов.

— Оно и понятно, — резюмировал Лев-Зайченко.

Он взял ручку и жирно, почти насквозь вписал в билет две буквочки…

— Идите и помните!

И Семенов помнил. Помнил все институтские годы, когда без конца приходилось ему в классе и в коридорах униженно кланяться Льву-Зайченко, помнил на экзаменах по истории искусств, получая явно заниженные отметки. Помнил Семенов и после. Помнил и сейчас, сидя на стуле в коридоре поликлиники и глядя в приветливо улыбающиеся глаза своего бывшего профессора.

— Следим мы за вами, следим! — произносит вдруг Лев-Зайченко.

«Что — следим?» — подозрительно, даже с испугом подумал Семенов, но тут же рассмеялся, потому что Лев-Зайченко продолжал уважительно: