Вся жизнь и один день

— Я…

Гинтер в углу отчаянно мотает головой…

— Я слышу… я… я не помню… керосина всегда не хватало…

— Не хватало?! Что вы хотите этим сказать? Вы долили его с Гинтером?

— Как — делили? Ничего мы не делили…

— Интеллигент, москвич… а до чего докатились!

И вдруг перед Семеновым возникает ощипанный гусь… которого они сварили в степи с Увалиевым… «А если ему и про гуся сказали?»

— Никакого гуся не было! — быстро заговорил Семенов. — Никакого гуся! То есть — был гусь, но мы не знали, чей он… То есть — знали: это был гусь Увалиева… Нет, не Увалиева…

Прокурор вдруг вскочил и ударил кулаком по столу — пламя свечи испуганно заметалось:

— Какой еще гусь? При чем тут гусь? Я вам говорю про керосин!

И тут Семенов падает с табурета…

Прокурор еще что-то кричит — на Семенова, и на Гинтера, и на фельдшера-усача, торчащего возле двери, но Семенов уже не слышит, о чем они там кричат… или шепчут…

Опять входят Домаха и Ганна, поднимают Семенова и волокут в холодную темноту клуба, пронизанную нитями коптилки, на его место — на сцене… и там он сразу проваливается в тяжелый, мучительный сон…

…Свистит ветер… Семенов скачет верхом в заснеженной степи… Он скачет от стада на ферму, прижимая к груди — за пазухой — мокрый дрожащий ком только что родившегося теленка. «Скорей бы успеть к дояркам!» — думает. Лошадь несется галопом по заснеженному ковылю. Холодно… но хорошо, потому что на холоде вши не кусаются.

Лошадь летит, воет в ушах ветер.

— Ты брось теленка-то, — говорит лошадь. — Быстрей поскачем!

— Как же я его брошу? А доярки? Да и посадить могут за это!

— Посадить — все равно посадят, — говорит лошадь. — Слышишь: мотор сзади рычит?

— Да… что это?

— На машине за тобой гонятся! Керосин у тебя отобрать… Да и на фронт ты хотел пролезть — шпионом…

— Я не шпионом… я с Гитлером драться хотел…

— Так тебе и поверят! Уж мне-то не ври…

— Что же делать?

— Теленка бросить!

— Не могу я его бросить! Жаль мне его! — Семенов крепче прижимает к груди скользкий ком новорожденного.

Мотор сзади все громче, лошадь ржет, стучит по мерзлой земле копытами…

— Давай, давай! Дорогая! — орет Семенов — и вдруг падает, взмахнув руками, пытаясь удержать теленка…

— Петя! Что это ты? — ворчит спросонья Монна-Лида. — Орешь… дерешься…

— Приснилось мне, — извиняется Семенов.

— Спать с тобой, Петя, трудно… вечно ты так…

— Говорю же — приснилось!

— «Дорогая» кричал… кто это, интересно, дорогая?

— Ну, ладно! Не твое дело!

Он поворачивается на другой бок, забывается… Звезды за окном подмигивают, кровать под Семеновым опять улетает куда-то…

— Подвинься, — говорит гора Семиз-Бугу, — а то мне места мало.

— Ты сама подвинься, я и так у стенки лежу.

Гора заполнила собой весь клуб — от дверей до сцены, — загородила окна, в клубе темно… Но он видит ее: огромную, задыхающуюся в тесных глиняных стенах. Гора наваливается ему на грудь в углу сцены.

— Тяжело, — говорит гора. — И у меня тиф. Вши замучили. Ползают, пашут, сеют, боронят, плодятся… сил моих нет! Вот и тиф…

— Тут нету вшей, — возражает Семенов. — Тут больница, — он отпихивает гору, но его руки тонут в мягком теле…

— Да ну хватит же! — сердится Лида. — Опять толкаешься…

«Слабы стали руки, — думает Семенов. — Разве ее спихнешь — гору? Странно, что она такая мягкая. Никогда бы не подумал!»

— Петя! — окликает кто-то, и Семенов видит, что это Эмилия Яцентовна. — Что ты так в угол прижался, Петенька? Ложись свободнее… отдохни…

— Тут гора Семиз-Бугу, — шепчет Семенов. — Все заполнила, разве вы не видите?

— Какая гора? — удивляется Эмилия Яцентовна. — Какой-то ты чокнутый! Я тебе тут поесть принесла… гусятины жареной… покушай…

— О! Спасибо… но разве это гусятина? Это же баранина…

Семиз-Бугу со всех сторон усмехается, мотает головой, как Гинтер, подмигивает — чтобы молчал!

Эмилия улетучивается.

— Ты не слушай, — говорит гора. — И не ешь! Это же тебе твою овцу принесли, которую ты на трудодни получил… Неужели ты своего друга есть будешь?

— Я ж ее Бариле отдал, когда меня в военкомат вызывали… Это он ее потом заколол, а мне прислал кусок жаркого с картошкой…

— Ну да! А это тебе еще остатки прислали… Как ты только можешь есть своего друга!

— Какой она мне друг — овца! На трудодни дали, да на черта она мне нужна. Кормить нечем было, я ее Бариле и отдал…

— Вот так бы тебя! — не унимается гора. — Хотя чем в тебе поживиться — одна кожа да кости!

Гора щупает его, наваливаясь.

— Пусти! — хрипит Семенов.

Ему душно.

— Ты скажи лучше, — спрашивает у горы Семенов, — что мне теперь будет? За керосин? — он перешел на шепот.

И Семиз-Бугу переходит на шепот:

— Могут двадцать пять лет дать! За хищение социалистической собственности! Знаешь указ?

— За что?! — ужасается Семенов. — Я же не виноват!

— Как не виноват? Ты же его выпил, керосин-то? Выпил! Признайся, вкусно было?

— Ничего не вкусно, — шепчет Семенов. — И не пил я его вовсе… только глотал, заправляя трактора…

— Странный ты человек, — говорит гора. — Керосин пьешь, друзьями закусываешь…

Семенов пытается вскочить, ему страшно.

— Не пил я его! — кричит он. — Это Гинтер выпил! — и падает в мягкие объятия горы.