Вся жизнь и один день

Когда я выхожу в коридор, меня сразу обступают. Местные и приезжие: русские, хохлы, немцы, евреи, греки, чеченцы, казахи — весь наш колхозный интернационал. Все они пришли сюда оформлять обмен пшеницы на мануфактуру. Все с утра в очереди. Все возбуждены, веселы, нетерпеливы. Товары-то в магазине есть — вчера привезли, но неизвестно: всем ли хватит. А председатель еще не начинал приема, потому что занимается призывниками. На мгновение я приковываю внимание окружающих — все смотрят на меня с подозрением, — никто не считает меня призывником, думают, я госзакуп оформил:

«Что — получил?»

«Выписал?»

«Как это ты хитро прорвался! Незаметно!»

«Сколько бязи выписали?»

Но я ошеломляю всю очередь:

«Я повестку получил — в армию!»

«На трудфронт?»

«На какой трудфронт? В действующую!»

Общий вздох удивления:

«Врешь! Покажи!»

Достаю повестку — она обходит множество рук…

«Бедный! Убьют его тама», — слышу я жалостливый женский голос.

«Ничего не убьют! — думаю вдохновенно. — Я там человеком стану!»

Когда я готовился дома к отъезду — Эмилия пекла мне хлеб, — пришел Барило и предложил отдать ему за две пары белья и полушубок причитавшуюся мне на трудодни пшеницу — около пятисот килограммов… Я согласился: «На кой черт мне теперь эта пшеница», — думал я. Еще я отдал ему свою овцу, тоже на трудодни полученную.

На другой день утром я радостный и гордый уехал с двумя казахами в райцентр — в военкомат… но через три дня вернулся с позором! Казахов взяли, а я вернулся…

71

— Это еще почему? — спрашивает Лида. — Болен был, что ли?

— Говорил же тебе: здоров как бык! Закавыка одна только, понимаешь, из-за того туда и попал в начале войны… мать-то у меня действительно немка…

— Вот тебе раз! — выдыхает Лида. — Бедненький! А я думала — ты еврей… черненький такой, кудрявый… — она погладила его по волосам. — Соврать-то не смог?

— В том-то и дело: не научился еще тогда врать…

— А отец?

— Отец русский. Я нажимал на это, не помогло: военком прямо сказал: «Поймите, Семенов, если я вас возьму — на первой же станции снимут с эшелона, а мне головы не сносить!» Хороший был человек, рука на перевязи, раненый с фронта пришел… Да тут еще всплыло: отец у меня погиб в известные годы — слыхала о таких? Теперь ты небось разлюбишь меня! — кончил он зло.

— Да что ты?! С ума, что ли, сошел, дурачок? — она обняла его крепко. — Это ты меня не разлюби…

— Ну, ладно! — высвободился Семенов из ее объятии.

Всплыла вдруг в нем старая злость…

— Значит, вернулся ты, бедненький… Может, и к лучшему… Что дальше-то было?

72

— Дальше что… еще хуже стало мне дальше! Стыд-то какой — пойми! Кто меня просто жалел, кто смеялся, кто злобно обзывал шпионом — всякое было… Некоторые вообще ни черта не понимали, радовались, что вернулся, верной смерти избег… Барило старался не видеть меня, на работу не звал — боялся, что буду приставать к нему с овцой да с пшеницей, которые отдал ему за старые тряпки. Пока я отсутствовал, он уже полностью отоварился. Да не такой я был человек — приставать к нему, хоть меня Эмилия и подговаривала. Противно мне было на Барило смотреть, да и стыдно, что ни с чем вернулся. Так я в тоске еще одну зиму прожил, а весной отдал меня Барило тракторному бригадиру Гинтеру — подале от глаз своих, — и здесь мне опять призрачно улыбнулась удача: Гинтер назначил меня учетчиком. Я сначала духом воспрял: все-таки умственный труд! Привилегия… Не понял только сразу, что выбрал меня Гинтер неспроста, а преследуя свои особые цели.

В работе этой я ведь тоже новичком был — бухгалтерских курсов не кончал, — а тут надо было с ведомостями заниматься: дебет, кредит, учитывать выдаваемые членам бригады продукты, смазочное, керосин… Вот этот самый проклятый керосин чуть меня под монастырь и не подвел!

Заправлял я трактора так: один конец шланга в бочку — другой в рот — потянешь воздух — и в бак: керосин и потечет туда… наглотался керосину, хуже водки! Заправляю, запишу, сколько литров, — и так день за днем. А потом подсчитываю остаток: и все больше у меня керосину не хватает. Уж я и на пролив сбрасывал: ведь, когда ртом заправляешь, часть наземь проливается — все равно не хватает. Сижу ночами в бригадной будке — подсчитываю — недостача! Все на меня косятся, Гинтер успокаивает — но вижу я: назревает скандал…

Один раз Гинтер отослал сторожа до утра в село — в бане помыться, — а мне дал фонарь «летучая мышь» и велел бочки с керосином охранять. Лежали они у нас неподалеку от будки — опаханные трактором — прямо на земле. Взял я фонарь — тулуп мне сторож свой дал, там и летом холодно бывало, — сел наземь, прислонился спиной к бочке, фонарь рядом поставил. Сижу, думаю, Москву вспоминаю, на звезды смотрю — небо над степью широкое, края не видать — сверчки поют… и заснул! Проснулся перед рассветом — нет фонаря! Я туда — я сюда — в такие минуты всегда кажется, что ты его, может, еще где поставил или вообще не брал, — заглянул в будку — там трактористы и прицепщики на нарах храпят — нет фонаря…

Еле солнца дождался — когда все встали, — говорю Гинтеру: так, мол, и так… Он смеется — ржет прямо! — а за ним и все остальные…