Вся моя жизнь

Всё указывает на приближающийся коллапс в наших войсках, которые пока остаются во Вьетнаме. В некоторых подразделениях солдаты уклоняются или вовсе отказываются от участия в боевых действиях, убивают офицеров и сержантов, употребляют наркотики, а там, где еще не вспыхнули мятежи, люди деморализованы.

Нельзя осуждать воевавших во Вьетнаме солдат за всё то, о чем писал Хейнл. Понятно, что если людей отправляют, возможно, на смерть, при том что они больше не верят в эту войну, неизбежны самые тяжелые последствия. Трудно было ждать от солдат убежденности, если к 1970 году даже такие умеренные американские издания, как The Wall Street Journal и The Saturday Evening Post, говорили о безрассудности вьетнамской войны. Когда Уолтер Кронкайт выступил за вывод войск из Вьетнама, президент Джонсон сказал своему пресс-секретарю: “Потеряв Уолтера, я потерял средних американцев”. Средние американцы – это как раз военнослужащие и их родня.

Я начала свое турне с кофейни, расположенной в калифорнийском городе Монтерее, недалеко от Форт-Орда, крупной учебной базы пехоты. Я не знала, чего ожидать и что ждет меня. Боялась, что после того, как меня номинировали на премию “Оскар” за лучшую женскую роль в фильме “Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?”, моя акция превратится в фарс и солдатам нужны будут только мои автографы. Оказалось, что люди настроены дружелюбно, но мрачновато; ни автографов, ни фотографий никто не просил. Их интересовали куда более важные вещи. Мы расселись на полу, и кто-то из парней стал рассказывать мне об армейской жизни и об отношении к войне. Те, кто понюхал пороху во Вьетнаме, сидели тише всех. Я в основном слушала. Когда я собралась уходить, ко мне подошел молодой человек не старше двадцати лет, хотя на вид ему можно было бы дать пятнадцать; он хотел что-то сказать, но не смог. Я ждала, слегка наклонившись к нему.

– Я-а-а-… Я… у-у… а-а-а.

Я приблизилась ухом к его рту, чтобы лучше слышать. Он дрожал, на лбу у него выступил пот.

– Я… я… а-а… я убил… а-а…

– Всё хорошо, мне ты можешь сказать, – произнесла я и взяла его за руку.

– Я… у-убил маленького… м… – выдавил он и тихо заплакал.

До этого момента я думала лишь о том, что мы сделали с вьетнамцами. Теперь, глядя на мучения этого солдата, я вдруг поняла, что эта война – и американская трагедия тоже. Что мы сделали с нашими парнями?

Бедный папа. Он наблюдал за моими вояжами и всё больше волновался. Мне хотелось поговорить с ним обо всём, что я узнала, задать ему накопившиеся у меня вопросы, и я пробовала не раз, но он неизменно с раздражением отвечал общими фразами, дескать, что у меня может быть общего с этими людьми. Может, мне следовало попросить его поговорить со мной от имени Кларенса Дарроу[48] или Тома Джоуда.

Например, однажды мы сцепились с ним из-за Анджелы Дэвис, негритянки, коммунистки, молодого профессора Калифорнийского университета. Я сказала, что, по-моему, нельзя было увольнять ее из университета за членство в Коммунистической партии, и папа возмущенно возразил. Потом ткнул в меня пальцем и заявил: “Джейн, если я узнаю, что ты коммунистка, я первый сдам тебя полиции”.

“Папа, да я не коммунистка вовсе!” – выкрикнула я и убежала к себе в комнату; бросилась на кровать – Одинокий рейнджер, никакой не коммунист – и накрылась простынями с головой, отчаянно пытаясь спрятаться от смысла папиных слов. Он меня сдаст? Меня – своего ребенка? Я понимала, что у него еще свежо воспоминание о Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и о Джозефе Маккарти, сломавшем жизнь и карьеру многим его знакомым. Понимала, что он за меня боится.

Я могу лишь вообразить, какая сумятица творилась в душе моего отца и какие страдания он испытывал из-за моих исканий, и сейчас меня переполняет любовь к нему за его неуклюжие попытки сохранить близость со мной. В свое время я смогу простить его за то, что ему не хватало той отваги, которой я от него ждала. По ролям, которые выбирает актер, можно судить о его стремлениях, но далеко не всегда – о том, как он живет.

К слову

Активное участие в митингах и демонстрациях 1970 года навсегда изменило меня в том смысле, что я стала иначе смотреть на мир и на себя в нем. Эти перемены по сей день определяют мою сущность, но теперь я, к счастью, способна выразить свои настроения более зрело – в первые годы после моего возвращения домой я совершила все мыслимые и немыслимые ошибки в своей публичной деятельности.