Вся моя жизнь

Вадим был первым мужчиной, которого я полюбила, и вопреки всем трудностям – а отчасти благодаря им – полюбила настолько сильно, что долгое время мое возмущение лишь тихонько булькало где-то на заднем плане. Мне нравилось разнообразие его натуры, я смотрела на мир сквозь многочисленные призмы его калейдоскопа. Он помог мне раскрыть мою сексуальность (а заодно разобраться в чувствах других женщин), дал мне ощущение уверенности (“раз он меня любит, всё будет хорошо”) и вытащил меня из отцовской тени. Теперь я – личность. У меня был “настоящий мужчина”, я вела его хозяйство, была доброй мачехой его дочери и сыну Кристиану, которого Катрин Денёв отпустила к нам пожить. Друзьям Вадима я, кажется, нравилась. Да и с чего бы я им не нравилась? Я никогда не ныла, редко ворчала, работала и зарабатывала, вечером подавала виски, а утром – завтрак, если они у нас оставались, и им было известно, что я участвую в сексуальных бесчинствах Вадима. Помню, однажды, унося пустые стаканы, чтобы вновь наполнить их, я услыхала: “Джейн молодец, она не похожа на других женщин – наш человек”. Я буквально замурлыкала от удовольствия, как в детстве, когда меня спросили, мальчик я или девочка.

В отличие от ассистентки фокусника, героини стихотворного эпиграфа к этой главе, мое действующее “я” понятия не имело, где искать настоящее и что существует другой способ бытия, “тайное царство” воплощенного “я”, подлинного и цельного, в которое можно меня обратить. Я покинула его очень давно. Я остро нуждалась в подобном неведении ради того, чтобы сохранить нашу с Вадимом связь. Словно по взмаху его волшебной палочки я превратилась в идеальную жену эпохи шестидесятых. Я не нуждалась в его деньгах, поэтому экономических причин тому не было. Это был страх разрушить наши отношения, поскольку именно в них я существовала. Если бы меня спросили, кем я была в те годы, мне пришлось бы серьезно поломать голову. Но, как однажды написал кинокритик Филип Лопейт, “там, где не определяется подлинность, плавучим якорем становится игра”. А играть я умела! Выдавала за реальность то, чего не было, горе за радость, надеялась, что рано или поздно у меня всё получится, – так я обретала себя. Зато меня не мотало по волнам.

Я много раз говорила Вадиму о своих переживаниях, но он не понимал, о чем речь, хотя по-своему пытался придать мне уверенности в себе. Он мог лишь расхваливать мою внешность, а с этим всё было достаточно хорошо – казалось бы, ничего больше и не нужно. Но мне, наверное, нужно было стать более напористой и критичной, больше обращать внимания на саму себя, а Вадим, как он – позже, когда я ушла от него и стала более… самой собой – сказал в каком-то интервью, в своих женщинах любил “мягкость”. В те годы я готова была размазаться в кашу, раз он хотел мягкости.

Однажды я составила перечень своих главных недостатков – первыми шли самоуверенность, прижимистость и излишняя критичность. Я тогда же решила, что многолетняя игра в человека щедрого и великодушного могла меня такой и сделать. Я вспомнила курс философии в колледже Вассара и слова Аристотеля: “Изображая справедливость, мы становимся справедливыми, изображая воздержанность – становимся воздержанными, изображая отвагу – отважными”. Мне всегда казалось, что поведение влияет на характер, – отчасти поэтому я так волновалась, когда мне предлагали роли молоденьких дурочек вроде моих героинь из фильмов “Невероятная история” и “Каждую среду”. Если изо дня в день вести себя как существо ограниченное, то и сама превратишься в ограниченную личность и в конце концов потеряешь способность мыслить глубже.

По части отдыха Вадим был докой. Он обожал природу и умел хорошо проводить время на природе, а я стригла с этого купоны. Он обожал море и приморские районы. Мы ездили не только в гламурный Сен-Тропе, но и в Бретань с ее изрезанной береговой линией на севере Франции, и в Аркашон на южном Атлантическом побережье. Мы все вместе с Натали, Кристианом и Натали-старшей (дочь Элен, сестры Вадима) загружались в катер и устраивали пикники где-нибудь на песчаных дюнах, поднимавшихся во время отлива. Натали-старшая, которой было почти на десять лет больше, чем Натали-младшей, часто проводила с нами каникулы.

В Натали-младшей проявилось чудесное сочетание черт матери-датчанки и отца франко-славянского происхождения – тот же необычный разрез глаз, темные волосы и длиннющие ноги. Она была трудным, упрямым ребенком. Настроения ее постоянно менялись, она держала душу на замке, и я никогда не понимала, что она чувствует на самом деле, – очевидна была только ее любовь к отцу. Мы с ней вечно ссорились из-за уроков и чистки зубов, и, боюсь, она считала меня стервой. Однако прошло сорок лет, и она по-прежнему член моей семьи.