Вся эта жизнь

Пшюточки, шмакрочки, пунсики, трушечки – как-то так определял он про себя этот тип девушек. Их главный признак: невзрачная свежесть. Есть у них несколько юных лет, чтобы добыть себе подобие счастья, а потом жизнь пойдет их топтать, как беззащитные неяркие цветочки, на которые ей и наступить-то не жалко. В секунду он впитал ее бесхитростную внешность – маленькую безликую фигурку с невыразительным личиком, обрамленным жиденькими волосами. Но голые до плеч руки с шоколадным оттенком были в меру тонки и матово свежи, и когда она повернула вдруг голову в его сторону, на шее у нее образовались две складочки – такие неуместные на упругой коже и такие трогательно любопытные. Возникли, улыбнулись и пропали. Они–то и решили дело. С ним вдруг случился приступ альтруизма – ему нестерпимо захотелось наполнить это негодное для счастья существо упоением страсти, иллюзией нужности, обманом совершенства.

Сначала она никак не могла понять, чего от нее хочет этот красавчик, кидала в него испуганные взгляды, ускоряла шаг, но где же огорошенной и нескладной коротышке убежать от городского лотерейного счастья. Поняв, наконец, что он желает всего лишь номер телефона, дала его, скорее оттого, чтобы быстрее отвязаться, как если бы он был ненормальный. Три дня он донимал ее звонками, пока не принудил к встрече. Она пришла, перед этим добившись с помощью женских средств личного совершенства – жалкая, трогательно испуганная, почти на грани истерики, готовая бежать при первых же признаках подвоха, но он в два счета разогнал ее страхи, откопал, обтер и водрузил на пьедестал ее самомнение, внушил осторожную надежду, заставил смеяться. Ведь первое, чему удивляются молодые организмы, приобретя способность удивляться – в какой смешной мир они попали. Должны пройти годы, чтобы им стало не до смеха. Но пока что ей было девятнадцать и двадцать пять – ему.

Он никоим образом не стремился к близости с ней прежде, чем ее чувство достигнет совершенства. Он как терпеливый экспериментатор следил за ее эволюцией, наблюдая, как раскрываются глаза, как разгорается в них влажный пожар, как затравленное и пугливое выражение лица сменяется блуждающей негаснущей улыбкой. Он вершил свое благодеяние с тем же близоруким цинизмом, с которым вершатся все худые дела в нашей непутевой стране, ибо для него она была всего лишь подопытной крольчихой, если можно так выразить суть эксперимента.

Двух недель ему на это вполне хватило.

И вот, наконец, она легла с ним в постель, и луна белым бельмом вплыла в гавань их внебрачного окна. Ночь, луна, призрачный свет, чудесный факт его существования… Собственно, и все.

Но какова же была перемена, с ней случившаяся!

С ее лица будто стерли грустный грим, будто на вновь обнаруженной картине неизвестного художника шестнадцатого века реставратор отмыл лаковую кожу с ее первородными красками!

Счастливая, она теперь при всяком удобном случае твердила, что любит его. Он же от прямого ответа уклонялся, либо говорил что-то вроде: «Да, да, малыш, я тебя тоже!»

Однажды ночью после очередного безумства, полуживая, она пробормотала, глотая слезы:

«Люблю тебя больше жизни!»

Однако мужчины, что меблированные комнаты – слово, упав в них, может закатиться в угол памяти, как пятак под доходную кровать, да там и остаться. Но когда-нибудь обязательно обнаружится.

Она оказалась неглупа, и некоторое время он забавлялся тем, что позволял ей делиться с ним своими взглядами на жизнь, часто весьма дельными и остроумными. Во всяком случае, непререкаемой глупости в ее речах было несравнимо меньше, чем у его предыдущих прелестниц, которым ум при наличии ярких женских достоинств был ни к чему. Она же, по ее словам, собиралась поступать в институт культуры.

Ночами, когда страсть выгибала ее тело и чувственным безумием одухотворяла лицо, а любовный огонь, добытый усердным трением, пляшущими бликами драпировал несовершенство ее конструкции, он бывал ею почти очарован. Но по утрам, бросая взгляд на ее угловатые скудные прелести и нескладные черты, он, привыкший к пропорциям совсем другого рода, трезвел и говорил себе, что игра затянулась и что пора ее кончать.

«Дернул же меня черт милостыню раздавать!» – приблизительно так думал он, обнаруживая дружеское недоумение на лицах знакомых при виде ее рядом с ним.

С момента их связи прошел уже месяц, и он, готовя привычный для себя разрыв, незаметно от нее завел роман с особой, более соответствующей его вкусу, одновременно расчетливой невнимательностью охлаждая градус их отношений. Оставалось только раскрыть карты. И тут ее звонок, после которого все могло устроиться само собой. Возможно, не придется даже оправдываться.

К пяти часам он накрыл скромный стол, выставил полбутылки вина и остатки торта, посчитав, что для неловкого расставания этого будет достаточно.

Она пришла ровно в пять, запыхавшаяся, слегка бледная, с напряженной улыбкой. В прихожей он скользнул губами по ее щеке и повел в комнату.

«Извини за скромный стол, – сказал он, – но ведь ты, наверное, торопишься!»

«Да, я тороплюсь» – подтвердила она, отводя глаза.