Всевидящее око фараона

Моник научила его одеваться. Обожала наряжать, делала дорогие подарки и запрещала ему самому тратиться, не принимая от него ничего, кроме цветов. Вначале Федор побаивался, что Этьен возненавидит его за связь с сестрой, но тот воспринял их роман с полнейшим равнодушием, к великому облегчению Федора. Его приняли в веселую беззаботную компанию молодых бесшабашных прожигателей жизни, богатых и знающих толк в наслаждениях.

Сперва Федор чувствовал себя в их компании неуверенно, они частенько заводили разговоры о современном искусстве, литературе, называли незнакомые ему имена, проводили анализ произведений, высказывали искушенное мнение тонких ценителей, Федор же, не успевший окончить в Петрограде гимназию, чувствовал себя среди них полнейшим профаном и дремучим неучем. Единственное, чем он был интересен, — это своим участием в археологической экспедиции Картера, да еще теми сведениями, которых нахватался, читая в лагере сочинения по египтологии. Но невозможно же все время говорить о Египте. Спасибо месье Бенедикту, который значительно расширил кругозор своего русского друга. Но все же вначале Федор большей частью помалкивал, пока не нахватался от них бойких словечек и независимых суждений. А по ночам он глотал литературные новинки, с коими еще не успел познакомиться, чтобы увереннее чувствовать себя и не прослыть дремучей деревенщиной.

Моник и Этьен были вхожи в самые разные круги парижского общества, и благодаря им он познакомился с Хемингуэем, Гертрудой Стайн, с Матиссом и Пикассо, чье творчество по-прежнему было ему непонятно. Какие-то странные фигуры, нарисованные, казалось, начинающим неумехой, каким-нибудь сельским самоучкой, тяжеловесные тела, неповоротливость в движениях. Или, скажем, картины, состоящие словно из разноцветных лоскутков, это называлось кубизмом, и все этим восхищались. Например, «Три музыканта в масках». Нет, были, конечно, у Пикассо работы более удобоваримые, например несколько набросков «Мать и ребенок» или «Семья на берегу моря».

Мыслей своих вслух Федор, конечно, не высказывал, боялся показаться несовременным, но в душе принять такое искусство не мог. Впрочем, ради Моник он готов был восхищаться чем угодно, воспевать что угодно.