Всевидящее око

Лицо мисс Маркис оставалось совершенно белым. Падая, она сбила свою прическу, и теперь локоны ее волос беспорядочно покрывали лоб. Но ее глаза, мистер Лэндор! Ее голубые глаза были устремлены на меня – дикие, чувственные. Они беспрестанно что-то говорили. Эти перемены в ее состоянии меня не испугали. Что же касается остального… Я вполне допускал, что, падая, мисс Маркис могла задеть плечом за куст и порвать свое платье. На запястьях виднелись глубокие царапины от ногтей, некоторые из них кровоточили. Правый висок также был поцарапан – вопиющее святотатство против безупречных очертаний ее благородного лба.

– Мисс Маркис! – позвал я.

Если бы у меня в запасе была тысяча лет жизни и бездна слов, то и тогда я бы не смог описать всю лучезарность улыбки, появившейся на ее прекрасном перепачканном землей лице.

– Я так виновата перед вами, – сказала она. – Вы не могли бы проводить меня домой? Мама всегда беспокоится, когда меня долго нет.

Рассказ Гэса Лэндора 19

17 ноября

Я лишь грустно улыбнулся, дочитав до конца отчет По. Парень не виноват, что не распознал симптомов. У него в семье не было священников, а их нередко зовут для исцеления этой болезни. Даже моего отца, который скорее заморозил бы чью-то душу, чем исцелил ее… даже его весьма часто приглашали по такому поводу. Я особенно хорошо помню одно семейство. У них была ферма в соседней долине. Всякий раз, когда с их сынишкой случался припадок падучей болезни, они хватали бьющегося в судорогах ребенка и спешили к моему отцу, требуя чуда. Ведь сказано же в девятой главе Евангелия от Марка, что Иисус исцелил мальчика, страдавшего падучей. Может, и преподобный Лэндор с Божьей помощью попробует?

И мой отец добросовестно пытался сотворить чудо. Он опускал руку на сотрясающееся детское тело и повелевал бесам выйти вон и оставить этого ребенка в покое. Бесы послушно выходили, чтобы через день или через неделю вселиться в мальчишку снова… Через какое-то время эта семья перестала докучать нам.

Помню, отец мальчишки говорил, что его сын «одержим бесами». Я сам тогда был немногим старше этого ребенка и добросовестно пытался увидеть изгоняемых бесов. Но бесы не показывались. Наверное, думал я, они невидимые. Что касается несчастного мальчишки, он казался мне большой куклой, совершенно пустой внутри…

Делать какие-либо выводы пока было рано. На данный момент я располагал лишь отчетом По. Но если я правильно угадал болезнь Леи Маркис… у этой девушки были все основания называться Старой девой печали. Даже не печали, а скорбей – Дева скорбей. Еще не видя мисс Маркис, я искренне сочувствовал ее участи, ибо кто знает, как долго ее тело сможет выдерживать натиски этой страшной болезни?

Мне вдруг вспомнились слова из отчета По: «…Смерть (в особенности смерть прекрасной женщины) видится мне величайшей и высочайшей темой для стихов». Он был прав, мой маленький петушок.

Я думал об этом, идя на похороны. Сегодня тело Лероя Фрая должны были предать земле. Не знаю, завернули ли его в погребальный саван (спрашивать об этом не хотелось). На публике гроб не открывали. Шестеро бомбардиров сняли его с катафалка и несли до вырытой могилы.

Я согласен с По: вряд отыщется лучшее кладбище, чем вест-пойнтское. И вряд ли отыщется лучшее время для похорон, чем ноябрьское утро, когда туман клубится у самых ног, когда ветер свистит между камней и голых кустов, а с деревьев падают багрово-красные листья. Последние листья года. Падают и ложатся красными гирляндами вокруг белых крестов.

От того места, где я встал, до могилы было менее десяти футов. Я стоял, слушая приглушенную дробь барабанов и глядя на процессию знамен и черный плюмаж на киверах знаменосцев. Помню скрип катафалка под тяжестью гроба; помню потрескивание веревок, на которых гроб опускали в могилу. И конечно же, особый, ни с чем не сравнимый стук комьев земли, бросаемых вниз. Они ударяли по плотной сосновой крышке гроба. Казалось, этот звук исходит не только из засыпаемой могилы, но и из окрестной травы. Остальные эпизоды похорон стерлись из памяти. Например, я не могу вспомнить, как выглядел отец Фрая. Наверняка я его видел, но не запомнил. А вот миссис Фрай я помню. Сутулая веснушчатая женщина в черном траурном платье, с глазами и ушами зайчихи, с жилистыми натруженными руками. Со всем этим обликом никак не вязались ее пухлые румяные щеки. Она кашляла и постоянно терла сухие глаза, оставляя красные полосы вокруг носа. Миссис Фрай почти не слушала шумную цветистую проповедь преподобного Зантзингера.

Мне казалось: как только тело кадета Фрая будет предано земле, я перестану о нем думать… Вместо этого мысли о нем безостановочно крутились в моей голове. Я цеплялся за какие-то мелочи, пытаясь доискаться причин. Например, почему лошади, увозившие пустой катафалк, плелись гораздо медленнее, чем когда везли гроб? Почему капеллан едва ли не целый час отряхивал со своего рукава комочек земли? Меня занимало, почему после ружейного салюта, произведенного бомбардирами, горы поглотили звуки выстрелов, но не ответили эхом?