Всешутейший собор

Как принять из рук драгия
Цвет Киприде посвященный?
И ее питаться вздором (?!),
И ее питаться духом…
А с тобой я цвет сей принял,
От руки твоей как принял,
Я вздохнул… и ты вздохнула…

Дай за все мое пыланье,
Коим я палюсь и ныне,
Чтоб глаза ее смежались
Против глаз моих томящих,
Чтобы вскользь не убегали
И не ранили б обратно
Сердце вполне ими страстно,
Кое им навек подвластно!

Существует предположение, что Струйский решает завести в Рузаевке собственную типографию, потому что ни одна другая не бралась печатать его бездарные опусы. Это неверно и фактически (большинство его произведений изданы в типографиях Московского универистета, Академии наук и особенно И.К. Шнора), и ошибочно по существу, ибо главной причиной запрета публикаций в конце XVIII века были гонения цензуры. А с цензурой у Николая Еремеевича, обуреваемого своего рода «инстинктом верноподданности», трений никогда не было. Он и по меркам того времени придерживался крайне реакционных взглядов, что дало основание историку В.О. Ключевскому назвать его впоследствии «отвратительным цветом русско-французской цивилизации». Он громит Великую французскую революцию, обрекшую на смерть короля Людовика XVI:

Твой враг тебя сразил! Монарх
мой! ах!.. ты пал!..
Среди Парижа меч твой век драгой
прервал.
Народ бесчестный лют, кровавый,
вероломный,
Природа вся дрожит сей злобы
бесподобной.

А на казнь Марии Антуанетты он откликнулся сочинением с характерным названием: «На цареубийц. На извергов рода человеческого». Он вообще аттестует французов беззаконниками и безбожниками:

Законом я играть не буду никогда
И буду чтить его на свете завсегда.
Закон татарин чтит, японец,
африканец,
Отмещет днесь его француз один,
поганец?

Приверженец традиционного христианства, он порицает модные тогда философско-теологические теории:

А в атеисте что, в деисте тож найду?
Два слова – да иль нет – у них
всегда готовы.
Не знаю!.. Может быть, в них
всякий день обновы?

Струйский гневно бичует трагедию Я.Б. Княжнина «Вадим Новгородский», в которой усматривает республиканские идеи. Выступая ревностным защитником самодержавия, он в сердцах восклицает:

Творец себя хотел явить
Аристофаном
И, выю воздымя, казать себя
титаном.
Но не Афины здесь! Здесь Русская
страна,
Во власть от Бога здесь монархам
отдана…
Мне мнится, автор сей был дух,
не человек,
И удостоенный монарша
снисхожденья,
Безумием влечен, он потерял
почтенье.

Николай Еремеевич писал величальные оды и так называемые стихи «на случай» августейшим особам России: великому князю Павлу Петровичу, венценосным парам Александру Павловичу и Елизавете Алексеевне, Константину Павловичу и Анне Федоровне. Он воспевал «великолепного князя Тавриды» Г.А. Потемкина, влиятельного обер-шталмейстера Л.А. Нарышкина, известного мецената И.И. Шувалова и др. Но наипервейшим его адресатом была императрица Екатерина Великая, которой наш пиит посвятил непосредственно добрый десяток своих сочинений; кроме того, большинство изданий, в золотом обрезе, в роскошных кожаных переплетах, он верноподданнейше подносил монархине.

Мало того, Струйский рассудил за благо открыть в Рузаевке собственную типографию. Как же пришел он к такому решению? Поиски ответа на вопрос в его сочинениях – увы! – не дали результата, хотя здесь есть и стихи с, казалось бы, подходящим названием: «На расставание с книгою. Елегия». Но пьеса эта есть не что иное, как лишенный всякой логики набор противоречащих друг другу фраз с произвольной, необъяснимой пунктуацией. Читаем: