Всемогущий атом

— Твое признание так неожиданно, как и мое. Храни свою веру, Наблюдатель! Вторжение близко!

— Откуда ты можешь знать это?

— Несоюзные тоже кое-что могут. Разговор этот был горек для меня. Я спросил: — А ты, наверное, иногда сходишь с ума оттого, что ты Несоюзный?

— С этим можно смириться. А кроме того, здесь есть свои приятные стороны, чтобы компенсировать низкое положение. Я завожу разговор, о чем захочу.

— Я это заметил.

— Я иду, куда хочу. У меня всегда есть пища и кров, хотя пища может быть гнилой, а кров — убогим. Женщины тянутся ко мне вопреки всяким запретам. Из-за них, видимо, я и не страдаю комплексом неполноценности.

— И ты никогда не хотел стоять на ступеньку выше?

— Никогда.

— Будь ты Летописцем, ты был бы счастливее.

— Я счастлив сейчас. Я получаю все удовольствия Летописца, но у меня нет его обязанностей.

— До чего же ты самодоволен, — не выдержал я. — Говоришь о достоинствах несоюзности!

— Как же еще можно вынести тяжесть Воли? — Он поглядел на дворец. — Смирение возносится. Могущество рушится. Выслушай мое пророчество, Наблюдатель: этот похотливый Принц еще до осени узнает о жизни кое-что новенькое. Я выдавлю ему глаза, чтобы отнять ее!

— Громкие слова! Ты говоришь сегодня, словно предатель.

— Это пророчество!

— Тебе даже близко к нему не подойти, — сказал я. И, раздосадованный тем, что принимаю все эти глупости всерьез, добавил: — И почему ты винишь во всем его? Он поступает так, как поступают все Принцы. Обвиняй девушку за то, что она пошла с ним. Она могла отказаться.

— И лишиться крыльев. Или жизни. Нет, у нее не было выбора. Я это сделаю! — и он с неожиданной яростью ткнул раздвинутыми большим и указательным пальцами в воображаемые глаза. — Погоди, — произнес он, — вот увидишь.

Во дворце появились трое Сомнамбулистов. Они разложили аппараты своего союза и зажгли тонкие свечи, чтобы читать по ним знаки завтрашнего дня. Тошнотворный запах наполнил мои ноздри, и у меня пропала всякая охота разговаривать с Измененным.

— Уже поздно, — сказал я. — Мне нужно отдохнуть. Скоро мне проводить наблюдение.

— Теперь смотри в оба, — заключил Гормон.

7

Ночью я провел у себя в комнате четвертое и последнее в этот день наблюдение и впервые в жизни обнаружил отклонение. Я не мог объяснить его.

Это было какое-то смутное чувство, мешанина звуковых и световых ощущений, контакт жизни с какой-то колоссальной массой. Я испугался и прирос к своим инструментам намного дольше обычного, но к концу наблюдения понял не намного больше, чем вначале.

А потом я вспомнил о своих обязанностях. Наблюдателей с детства учат объявлять тревогу без задержки; каждый раз, когда Наблюдатель решит, что мир в опасности, он должен бить тревогу. Должен ли я сейчас известить Защитников? Четырежды за мою жизнь объявлялась тревога, и каждый раз ошибочно, и каждый из Наблюдателей, повинный в ложной тревоге, был обречен на вызывающую дрожь потерю статуса. У одного вынули мозг и поместили его в хранилище памяти, другой стал Ньютером. У третьего разбили все инструменты и отправили его к несоюзным, четвертый, тщетно желая продолжить наблюдения, подвергался издевательствам со стороны своих же товарищей. Я не вижу большой добродетели в насмешках над теми, кто поторопился, ибо для Наблюдателя лучше поднять ложную тревогу, чем промолчать вообще. Но таковы обычаи нашего союза, и я вынужден подчиняться им.

Я обдумал свое положение и решил, что не стоит зря сотрясать воздух.

Я подумал, что Гормон в этот вечер посеял в моей голове слишком много разных мыслей. Это могло быть простой реакцией на его разговорчики о скором Вторжении.

Я не мог заставить себя действовать и решил не осложнять свое положение напрасной тревогой.

Я не объявил ее. Взмокший, растерянный, с бьющимся сердцем, я закрыл тележку и проглотил таблетку снотворного. Я проснулся на рассвете и бросился к окну, ожидая увидеть на улицах захватчиков. Но все было тихо.

Над двором висела зимняя сырость, и сонные Слуги отгоняли от ворот равнодушных Ньютеров. Первое наблюдение далось мне с трудом, но к моему облегчению, странность ночи не повторилась. Правда, я не забывал о том, что ночью моя чувствительность больше, чем после сна.

Я поел и вышел во двор. Гормон и Эвлюэлла были уже там. Она выглядела усталой и подавленной, истощенная ночью, проведенной с Принцем Роума, но я ничего не сказал ей об этом. Гормон, небрежно прислонившийся к стене, испещренной округлыми ракушками, спросил меня:

— Ну, как твое наблюдение?

— Ничего.

— Что собираешься делать?

— Поброжу по Роуму, — ответил я. — Вы со мной?

— Конечно, — согласился он, а она слабо кивнула, и мы, словно туристы, отправились осматривать великолепный Роум.