Всемирный следопыт 1930 № 02

Я, совершенно голый, чувствовал себя не очень ловко, но мокрое платье невозможно было надеть. Старику такое положение видимо доставляло большое удовольствие. Ругаясь и гнусно хихикая, он выгнал из землянки маленькую женщину, заставил ее принести желанную сковороду, наполнить ее кусками дичи, поставил на огонь чайник, и лишь тогда сжалился.

— Ну, теперь пошла, принеси мою шинель. Да живо, малый-то, чай, во как жрать хочет.

«Малый» действительно хотел жрать. О, этот дивный голод юности, жадное неукротимое требование еще растущего тела! Это было невообразимо вкусно: эти куски уток, тетеревей, картофеля, сала с луком и какими-то красноватыми стручьями. Никогда нигде ничего в жизни я не поглощал с таким яростным наслаждением!

Когда я наглотался — почувствовал, что горло и внутренности горят огнем. Хотелось кричать, бежать, выть, кататься животом по мокрой траве, хватать ее ртом. Напрасно я пил холодную воду, горячий чай, ел бруснику. Смерть!

— О-хо-хо, а-ха-ха! — радостно хохотал проклятый старик. — Пьяница я, голубок, старый горький пьяница. Все ем с перцем. Люблю с перцем. А тебе-то оно, конечно, того. А-ха-ха! Шошо, пошла за молоком, живо, а то околеет. Пошла, я тебя!

Он пил водку, курил, хохотал как леший и ругался.

— Ну как? Отживел, очухался? Нет? Да ты хлопни стакашку, свет увидишь. Шошо, поднеси ему спотыкаловки.

В отчаянии я схватил полчашки водки и — удивительное дело — один огонь потушил другой: мне стало лучше.

Старик торжествовал:

— Уж я знаю, что говорю. Нацеди-ка и мне. Ха-ха. Теперь без перцу зажарить можно. Поворачивайся, Шошо! Глухарку накроши, а то тетерок пару. Не бойсь, сожрет.

К еще большему удивлению я чувствовал, что он прав: опять страшно хотелось есть.

— У тебя что же, склад дичи, что ли?

— А нельзя, голубчик, иначе. Верно: склад, ледник.

— Из озера льдом набиваешь?

— Бот еще, стану я возиться. У меня живой лед, сам течет. Слышишь, булькает?

Лепет непрестанно падающей струи доносился откуда-то из-за деревьев.

— Ключ? Нельзя же в воде долго птицу держать.

— Понимаем, не учи! Пойдем, гляди!

Длинная, узкая, двухскатная из дерна крыша поставлена прямо на землю. Сыро, темно и холодно после распаренной влажности летнего дождя. Огромная колода, выдолбленная из цельного дерева, и в ней ряд глиняных горшков.

— Сунь руку в корчагу. Не бойсь, не укусит.

— Да тут рыба!

— Без этого тоже нельзя. Окуни. Хочешь, сейчас уху сварим? Ты в другой, где воды-то нет пошарь. Э нет, не так, планку не тронь, а то выскочит.

— Кто?

— Корчага. Они друг дружкой держатся, а сверху каждую планка прижимает. Одну упусти, все расплывутся. Ну, полезай!

Я опустил руку в темную пустоту глиняной посуды и ощупал. Ощипанные и выпотрошенные тушки птиц лежали там холодные, точно на льду. Журчащая струя воды, блестя даже в полутьме, падала в широкий конец колоды.

— А чтобы через край не пошло, прорези сделаны, понял? Вот тебе и водопровод, и ледник, видал? Умственно сделано: летом холодно, зимой ничего не мерзнет, а?

— Колоду часто менять приходится, гниет от сырости?

— Дуб, дурья голова. Только крепнет от воды-то, износу от воды нет.

Мы выползли из-под дерновой крыши, и старик закрыл дверцу, туго скрипевшую на деревянных петлях.

— Эй, Шошо, — закричал он. — Готово кушанье, што-ли? Вот я тебя!

Никто не отозвался. Но сковорода, отставленная от костра, тихонько бурлила, вкусно шипела на угольях. Я принялся за нее.

— Это, голубок, все? — спросил старик, подмигивая на мою добычу.

Несколько уток, затрепанных, затасканных по болотам, действительно имели жалкий вид.

— Вот я тебе, голубок, уток дам. А это — тьфу! Пойдем, ружья не надо.

Мы сели в челнок, переплыли через озеро и въехали в прогалину между спутавшихся над водой ветвей. Какой зеленоватый сумрак, какой странный, острый, тяжкий запах! Челнок чуть слышно шелестит по широким листьям кувшинок. Вдруг что-то завозилось, шумно вскинулось с воды, шлепнулось обратно, — огромное, черное, — захлопало, заплескало крыльями, закричало десятками отчаянных утиных голосов. Старик орал, хохотал, ругался, что-то хватал, грыз, плевался, кидал что-то в челнок. Когда мы выбрались на простор озера, освещенного заходящим солнцем, середина нашего ботика была завалена грудой уток.

— О-го-го! — орал старик. — На чорта мне твое ружье. Видал охоту? А-ха-ха!

Он на крючки насаживал внутренности рыб, крючки на тонких бечевках привязывал к длинной веревке и протягивал эту зверскую снасть там, где любили садиться утки.

Жадные глупые птицы глотали плавающую приманку и… затем уже сидели смирно на крючках, пока не подъезжал к ним их палач. Тогда напрасно они кричали, ныряли и метались, связанные всем табуном. Старик хладнокровно вылавливал одну за другой, прокусывал каждой затылок и бросал в челнок.

— Мне чужой дичи не нужно, — сказал я на берегу. — Это гадость — уток на крючки ловить. Смотреть даже больше не хочу.

— Вот те на, — отвечал «рыбак», вытаращив глаза. — Какая такая чужая птица? Я тебе уток подарил. Кому хочешь скажи, они не краденые. И не давленные они, все одно как стреляные, не сомневайся: первый сорт.

— Ты, дед, меня не понимаешь.