Всемирный следопыт, 1928 № 10

Добраться до Гутуевского Ковша (около входа в порт) и Угольной гавани, где стоит «Красин», оказалось не так-то просто. Лишь благодаря содействию командира порта, после 2 1/2 часов ожидания на берегу, компания будущих «красинцев» попала в Угольную гавань, где у стенки, около черной громады «Красина», сгрудились баржи, катера, буксиры и шлюпки. Если не особенно трудно налегке попасть с катера на «Красина», пользуясь парой узеньких сходней, переброшенных через люки угольных барж, и веревочным штормтрапом, то проделать это с чемоданами оказалось прямо невозможно. Не имея привычки лазить по вертикальным трапам с чемоданом за спиной и с мешком в каждой руке, после нескольких попыток и падений на палубу, полную угля, я должен был отказаться от этого способа сообщения и, улучив минуту, вместе со всем своим имуществом залез в огромную железную бадью, в которой на палубу «Красина» поднималась лебедкой куча желтых кругов швейцарского сыра. К сожалению, как оказалось, эти сыры ехали вовсе не на палубу, а были опущены в глубокий черный трюм, где грузчики встретили меня далеко не так любезно, как я рассчитывал быть встреченным на «Красине». Снова при помощи «конца» (каната) пришлось мне извлекать мои злополучные чемоданы из трюма на палубу.

_{Я вместе со своим имуществом влез в железную бадью, которая поднималась лебедкой…}

Если вы думаете, что «Красин» представлял собой нарядное, вычищенное судно, на котором сверкают медные части и блестит «надраенная» (начищенная) палуба, то вы жестоко ошибаетесь: горы, ящиков, мешков, бочек, рогожных тюков, сотни буханок хлеба — все это сплошь заваливало покрытую толстым слоем угольной пыли палубу. В лабиринте этих нагромождений тыкались люди команды с усталыми, бледными лицами и с трудом протискивались какие-то совершенно некорабельного вида люди, — вероятно, такие же пассажиры, как и я. Однако пассажирами мы оставались недолго. Едва успел я протиснуться в первый попавшийся люк и спуститься по трапу в кают-компанию, как должен был превратиться в грузчика, облаченного в рабочую блузу и огромные брезентовые рукавицы.

Я никогда не думал, что искусство погрузки так сложно и что так тонко нужно изучить момент, когда следует крикнуть лебедочному машинисту «вира» или «майна»[1]), чтобы не рисковать быть раздавленным болтающейся в воздухе двадцатипудовой бочкой или связкой огромных бревен.

Прошло несколько часов, прежде чем я, несколько освоившись с обстановкой и улучив минуту, когда приставленный к нам боцман завозился с каким-то запутавшимся концом, удрал в кают-компанию в попытке разыскать хоть кусочек подходящего места для отдыха. Однако и это оказалось не так просто. Только путем раздвигания нескольких тел, бессильно приткнувшихся в углу на диване, мне удалось очистить себе местечко. Одно из этих тел зашевелилось, и сразу, без всяких предисловий, обладатель форменной морской фуражки и летного значка на рукаве вступил со мною в беседу о том, как тяжело снаряжать экспедицию в такой короткий срок, когда нет нужных средств под рукой, когда нужно давать лучших людей и выбирать лучшую машину…

— Мы даем лучшее, что есть у воздушных сил Балтморя. Наши механики, Шелагин и Федотов, — это лучшие ребята. Чухновского я знаю сравнительно мало, но, судя по тому, что я слышал о нем и об Алексееве, надо думать — они не выдадут…

Не кончив фразы, говоривший снова склонился на сложенные на столе руки и заснул. Оказывается, этот вконец измотанный человек — начальник воздушных сил Балтийского моря — третьи сутки не был дома и не видел постели (подобно большинству участвовавших в снаряжении красинской экспедиции).

Тычась по разным углам и не находя того, что мне нужно, я наткнулся на коренастого моряка с седыми щетинистыми усами, который хмуро оглядывал каждую вещь на корабле, ходил из каюты в каюту, заглядывал во все люки и что-то ворчал себе под нос. Это — старый капитан «Красина». Тот самый капитан Сорокин, который заявил, что в такой баснословно короткий срок, как три дня, он считает немыслимым снарядить экспедицию, и отказался от командования «Красиным». Сегодня — его последний день на корабле. Завтра «Красин» выйдет в море с новым командиром, перешедшим на его борт с ледокола «Ленин».

Я еще никого не знал на корабле; при всем желании, в этих зелено-желтых лицах, покрытых черным налетом угольной пыли, в измазанных блузах разных фасонов я никак не мог бы угадать кочегара, матроса, штурмана или механика — все они были одинаково грязны и усталы…

Когда, свалившись на какой-то ящик в полном изнеможении, я сквозь сон услышал звенящий в рупор голос команды: «Отдай швартовы!», я тотчас же проснулся и вскочил со своего жесткого ложа. Столб черной пыли поднялся вместе со мной.

Через полчаса два пузатых буксира на толстых стальных тросах уже оттаскивали черный утюг «Красина» от Угольной пристани. Все вздохнули с облегчением, когда зелено-серая муть берегов стала уходить назад и ледокол потянулся Морским каналом к Кронштадту…