Всемирный следопыт, 1927 № 04

Шанхай состоит из трех частей: международный квартал или сеттльмент[7], французский город и китайский город.

Международный квартал — это «парадные комнаты» Шанхая; сюда китайцев не пускают селиться. В этих кварталах даже на скамейках бульваров и парков имеются надписи: «китайцам садиться воспрещается»…

Международный квартал и французшая миссия застроены сплошь небоскребами, дворцами, роскошными зданиями банков, торговых контор; улицы залиты асфальтом, всюду электричество.

Роскошные магазины, бесчисленные рестораны, кафе, бары попадаются на каждом шагу. Из открытых окон льются звуки музыки, виднеются танцующие пары, и невольно забываешь, что находишься в сердце угнетенного Китая.

Впрочем, кое-что даже и на роскошных улицах европейской части Шанхая напоминает, что вы — в Китае. Вот по гладкому асфальту улицы, под знойными лучами палящего южного солнца бежит лампацо или рикша, «человек-лошадь», едва прикрытый лохмотьями, весь обливаясь потом. Он везет за собою двухколесный экипаж. Пассажир — гладко выбритый, сытый и упитанный «джентльмэн» — то и дело подталкивает «человека-лошадь» или ногой, или стэком…

Китайское население Шанхая ютится в туземных — прокопченных дымом многочисленных фабрик — кварталах города. Насколько блестящи и роскошны кварталы сеттльмента и французской концессии, настолько грязны и невзрачны рабочие кварталы Шанхая. Извилистые, узкие и сырые улицы… Множество лавчонок, похожих на погреба, грязные харчевни, откуда несется зловоние и чад, мастерские мелких ремесленников, тут же, на глазах у всех, вырабатывающих всевозможные изделия.

И в этих тесных и грязных уличках с утра до поздней ночи снует оборванная, грязная, потная и усталая толпа. Особенно много народу на птичьих базарах. Китайцы необычайные любители птиц, в особенности канареек и дроздов. Каждый китаец при первой же возможности покупает какую-нибудь птицу, а беднота, которая не может доставить себе такое удовольствие, целыми часами толчется на птичьих базарах, около клеток с канарейками и дроздами, и с наслаждением слушает громкую птичью разноголосицу, часто обмениваясь друг с другом словом «хао» (хорошо).

Вдоль берега реки Ван-Пу, притока Ян-цзы, расположены судостроительные верфи и доки. Здесь то и дело раздаются сотни разноголосых пароходных гудков, слышится лязг подъемных кранов, крики и шум. Там и сям высятся фабричные трубы, и в высоких корпусах фабрик и заводов работают десятки тысяч рабочих — мужчин, женщин и, в значительной мере, — детей.

Вся жизнь в рабочих кварталах регулируется фабричным гудком и железным законом машины. По гудку и машине живут тысячи рабочих и создают своим трудом колоссальные богатства, которые иностранцы вывозят к себе на родину.

Вечерний гудок дает сигнал, что трудовой день прошел. Рабочие и работницы толпами выходят из ворот фабрик, заводов и с пристаней. Они направляются «домой». Но «дом» или жилище китайского рабочего напоминает скорее свиной хлев, чем жилище человека. Десять-пятнадцать человек в одной комнате, вот обычная жилищная «норма» китайского рабочего. Даже семейные рабочие, и те живут нередко по две семьи в одной комнате.

Для спанья устроены нары в два яруса. Большинство обедает в харчевнях. Питаются плохо, и обычный обед рабочего — это горсть риса и чашка мутного, желтоватого чаю.

Усталые, изнуренные тяжелым трудом, беспросветной жизнью и вечной голодовкой, многие китайские рабочие курят опиум. Опиум — национальное бедствие Китая.

Хотя разведение мака и выработка из него опиума в Китае и запрещены законом, но англичане, американцы и японцы ввозят в Китай тысячи тонн опиума и отравляют им китайский народ.

Курение опиума, официально тоже запрещенное законом, приняло такие угрожающие размеры, что представляет большую и серьезную опасность для народа. Но так как на торговле опиумом иностранцы наживают огромные барыши, то иностранцы не думают прекращать ввоз его в Китай.

Полунищее рабочее население Китая, лишенное самых элементарных радостей в жизни, отдает последний грош за одну дурманящую, наводящую сладкие грезы затяжку опиума, чтобы на миг, только на миг, забыть всю безотрадность существования и заснуть потом каменным, мертвым сном… Но пробуждение бывает еще тяжелее, чем вчерашний день. Является потребность в новой затяжке. Рабочий втягивается в курение, порции опиума все увеличиваются, — и курильщик превращается в полутруп…

Чем дальше мы будем удаляться от центра, тем беднее будут кварталы Шанхая. Там, где ютится китайская беднота, нет и в помине никакого благоустройства. Ужасающие лохмотья, разъеденные грязью и болезнью лица, голые дети, играющие на кучах нечистот и отбросов… Все это — пасынки города-гиганта, отработанный материал, выброшенный из фабрик, торговых предприятий, пристаней и публичных домов.

«Отработанный кули», перенесший на своем веку не менее миллиона пудов груза, рабочий с оторванной рукой, иссохшая старуха-ткачиха — все они больше не нужны международному капиталу, высосавшему из них всю кровь. Теперь они живут отчасти нищенством, отчасти мелким воровством и случайным заработком…