Всемирный следопыт 1926 № 09

Он прошел через коралл, крепко сжимая левую руку. Когда он приблизился к Амаме, рука его внезапно раскрылась, точно движимая сильной пружиной, и он протянул ее к девушке с жемчужиной на ладони, не говоря ни слова. Пораженная его взглядом и его молчанием, Амама не спускала глаз с большой жемчужины; вдруг она упала на колени и, охватив ноги Дамеа так крепко, что он не был в состоянии сдвинуться с места, начала громко молить о пощаде, о пощаде ее отцу.

— Ах, Дамеа, — рыдала девушка, — я знала, я знала, но было уже слишком поздно; он продал ее чужеземцам. Я пыталась выкупить ее, но большой человек не захотел меня слушать. Ах, мой отец! Он видел, как мы ее закапывали в ту ночь, и украл ее и продал иноземцам, продал твою жемчужину, Дамеа. Это изожгло мое сердце, потому что так сделал мой отец, Дамеа, и я пришла сюда, чтобы броситься в воду, когда настанет ночь и прикроет меня. Здесь я умру, как только стемнеет, потому что не могу перенести такого стыда.

Дамеа стоял и слушал, только наполовину понимая, что ему говорила девушка; затем он стал постепенно приходить в сознание, и жемчужина медленно скатилась с его руки на песок. Он совершенно позабыл о ней: Амама не обманула его — она была здесь, с ним, такая же, как и раньше, и все же настолько изменившаяся, что казалась новым существом.

Он оторвал ее руки от своих ног и поднял ее с земли; нежность его прикосновения и ласка его руки, когда он поднимал ее, заставили девушку онеметь…

Дамеа простил… он простил ее отцу. Да. Но что же это? Он держал ее в своих об'ятиях, он, который раньше почти никогда не дотрагивался до нее, держал ее у своей груди; крепко прижимал ее… Почему?

Губы его целовали ее волосы и, когда она подняла лицо, они стали прижиматься к ее глазам, к ее губам, к самой душе ее. Тогда, наполовину потеряв сознание от внезапного прилива счастья, она поняла, — она, никогда не знавшая любви, — как не знал и он до настоящего момента, — любви, внезапно поднявшейся, но давно уже таившейся где-то в глубине: любви, зародыши которой скрывались в их самом раннем детстве, цвет которой внезапно расцвел под влиянием горя и преступления Жана Франсуа Калабасс.

* * *

Когда они, обнявшись, сидели рядом на коралле во мраке, который уже в течение часа окутывал землю, Дамеа внезапно наклонился вперед. Жемчужина лежала там, куда он ее уронил, — молочно-белое пятно под лучами звезд, на расстоянии его руки; жемчужина, убившая двух человек, сделавшая Жана Франсуа Калабасс вором и едва не убившая Амамы; жемчужина, представлявшая собою богатство в едва ли не самой прекрасной его форме, но, по понятиям этих полуребят, — нечто смертоносное и страшное.

Он поднял жемчужину и выпрямился; затем, стоя рядом с девушкой, возле большой темной лужи, теперь увеличенной начавшимся приливом, он швырнул драгоценность в воду, куда она погрузилась, точно фосфорическое сияние, сопровождаемая полосой крошечных золотых пузырьков…

Стальные браслеты. Рассказ Ирвинга Кобба.

I. Крушение мистера Тримма, банкира.

Мистер Тримм, недавний председатель правления крупного банка, совершал путешествие не совсем обычным для него способом.

Начать с того, что он привык к пульмановским спальным вагонам, даже к отдельным вагонам поезда-люкс, — а сейчас он находился в самой смешанной компании пыльного и душного отделения для курящих. Далее, спутник мистера Тримма был далеко не из тех, кого он выбрал бы, будь выбор предоставлен ему: это был типичный германо-американец с тупым выражением лица и нависшими белокурыми усами. Наконец, руки мистера Тримма лежали на коленях, соединенные новой блестящей парой наручников системы «маленький гигант», последней модели.

Мистер Тримм находился на пути в тюрьму, где он должен был отбыть свой срок наказания, за нарушение законов, направляющих деятельность банков.

Все время, пока мистер Тримм находился в предварительном заключении, он неотступно мучился все одной и той же мыслью. Целых семь месяцев она тикала у него в голове, как часы, не требующие завода.

Когда кассира Коплея отправляли в тюрьму, мистер Тримм внимательно прочитал об его от'езде каждую строку, помещенную в газетах. Но кассир Коплей, который был признан судом лишь послушным орудием в руках его, мистера Тримма, не удостоился внимания репортеров: ему были посвящены лишь короткие сухие отчеты.

Совсем другое дело мистер Тримм. На него с самого начала были устремлены глаза всего читающего мира: его манера держать себя на суде, холодные взгляды, которые он бросал на судью, читавшего обвинительный акт, его образ жизни в тюрьме — все это заслуживало целых столбцов в газетах, которые мистер Тримм прочитывал с снисходительной улыбкой.

Жизнь в тюрьме была облегчена ему в пределах возможности, — власть денег проникает даже через стены тюрем. Он жил в большой камере самого широкого коридора, ему приносили обеды из хорошего ресторана.