Всемирный следопыт, 1926 № 08

— Ты, Анисим, про всякий случай, помни. Иду я на логову, которая, знаешь, у реки в забобине[9]. Есть там она с молодыми, — приметил. Может что… так помни: в забобине искать чтобы.

«Конечно вдовой Кряж и бездетный, подумал Анисим, но все-ж-таки — как это на лютую тигрину с ножом… Хотя б при ежовой рубахе. Порвет. Между прочим, увидим».

А сказал:

— Ладно. Будем знать.

В забобине, низом, стелилась вонь. Далеко шибало запахом дохлой рыбы…

Тигрица была лакомая до кета, которого ловила мастерски…

Четыре тигренка от сосков матери сразу бросались на рыбу и, попачкав ржавою кровью усы, снова лезли к брюху тигрицы. Она — ленивая, старая — развалилась и мягко, басовито урчала.

Вдруг она подняла голову и прислушалась. В следующий момент — мягко отпихнула лапой тигрят, поползла. Припала у выхода из логовища. Хвост старой заиграл молодым на потеху. Они бросились играть, но первый получил пощечину и, откинутый, замер.

Прямо на логовище, ныряя по корневым ямам, лез человек.

Тигрица никогда не имела схватки с двуногим опасным зверем: избегала с ним встречи, но теперь чувствовала, — придется схватиться.

Человек шел, загородив нос от вони.

Кошачий инстинкт подсказывал:

Надо заползти сзади и тогда, сразу, прыжком!..

Оставить молодых не решалась тигрица.

От вони Кряжу стало трудно дышать. Остановился. Осмотрел нож, сгорбил «ежовые плечи» и дальше полез…

Золотым ковром — на мгновенье — распласталась, в полусумраке таежном, тигрица.

Сбоку упала на человека.

— Ах, стерва, — зыкнул Кряж, обожженный болью.

Сунул нож в мягкую шерсть, — кожа туго поролась, — радостно, озверелый, повернул нож в глубине тигриного брюха.

— Ах стерв…

Не договаривается слово, и жалеет Кряж, что не договаривается, — эх, надо бы сейчас… Руки обмякли, шее тепло.

«Сгребла она меня что ли?» думает Кряж.

Тигрица, два раза наколов лапу, уцепилась, наконец, за «нежное место» и перехватила когтями сонную артерию…

Тигрица, два раза наколов лапу, перехватила когтями сонную артерию.

Путаясь в собственных кишках, далеко уползла тигрица, — по камышам ей было легче ползти: здесь корни внутренностей не рвали.

. .

Анисим, отогнав молодых от трупа Михаилы, — его мясо ели сволочь-зверята! — покачал головой.

— Разве можно переть на логову без берданы? При ежовой рубахе хотя б!..

__________

В камышовое море нырнула ворона. Долго она приглядывалась к стеклянным звериным глазам. Клюнула и сейчас же, испугавшись своего нахальства, поднялась. Снова осторожно подлетела. И когда уже с'ела кусок легкого, подскакивая за новой лакомой порцией, все приглядывалась к звериным глазам.

Такая вороватая птица…

«ТУНГУСКА ИВАНА».

К нашей охотничьей компании, неожиданно, присоединился тунгус. Об этом присоединении упомянуть стоит.

Сидели мы вечером (дело происходило в одном селении Уссурийского края) после удачной охоты на фазанов, набивали патроны — на завтра, — вдруг входит гость и представляется:

— Моя — тунгуска Ивана.

Несмотря на июльскую жару, вошедший был одет так, как будто собирался проехать не один десяток верст в лютую январскую стужу: в меховой кафтан, кожаные штаны и сапоги с меховыми «губами». Вместе с гостем вошел «дух» рыбьего жира. Дух — сильный и отвратительный, раскрытые окна не помогли, атмосфера моментально сгустилась, начинало тошнить. Но скуластое, расплывшееся блином, бесхитростное лицо гостя пробуждало к нему большие симпатии.

Филипп Плюхин — уссурийский новосел — покрутил головой:

— Хороший ты человек, Иван, зато и прет от тебя, нету никакой силы. Ты бы, друг, вышел на улицу, давай уж на улице сговоримся.

— Моя приглашай, — сказал тунгус.

— Зачем приглашай, — заметил Филипп и обернулся к нам: — Живет он в зверином шалаше — так что ли назвать его походную хату — позакрытый мехами, чудак. Вовсе, надо полагать, задохнешься, ежели сейчас к нему в гости пойдешь. Зачем приглашай, — похлопал Филипп по плечу тунгуса: — выйдем, Иван, на улицу и вдоволь посудачим. Понял?

__________

В тот вечер наша компания обогатилась драгоценнейшим путеводителем по дебрям— «тунгуской Иваном».

__________

Шагаем мы четверо — Филипп, харбинский доктор Владимир Матвеевич, «тунгуска Ивана» и я.

Останавливается Владимир Матвеевич. Указывает мне на ель, обвитую диким виноградом:

— Эдакое любовное соединение — ожидали вы встретить?

Сознаюсь:

— Не ожидал.

Гигантский железный «червяк» недавно притащил меня сюда из Московского края, где незаметно, чтобы ель целовалась с виноградом.

На каждом шагу раскрываю я рот, а Владимир Матвеевич, знай, подзадоривает:

— Хе, хе, хе: а вы думали, какая она, наша Уссурийка? Здесь, батенька, тигр за северным оленем стегает. Знаю: у вас в Московской вспугнет там какой-нибудь несчастный стрелок глухаря и тарахтит потом целый год: «Ах, какого великана я поднял — прямо индюк!» И ваши московские — ушки на макушке: «Где, когда, да неужели!! Скажите пожалуйста…»

Шагаем. Отмель песчаная. Река Уссури струями серебряными ее омывает. Владимир Матвеевич приглядывается к песку. Наклонился. Шарит зачем-то руками:

— Н-да, так и есть, так и есть, — себе под нос.

Выпрямился: