Всем сестрам по серьгам

— Я тоже много читаю, но при этом не манкирую своими обязанностями! Или вам кажется, что ваша дочь и так прекрасна? Без извилин… — еще раз блеснула она эрудицией и сурово посмотрела на Валю, но та расстроенно молчала. — Я ей говорю: «Ведь это же стыдно — быть двоечницей! Взгляни на своих подруг!» А она мне: «Вы думаете, они интереснее Владимира Набокова?» И книжку показывает!

— Вот и я вам тут книжек принесла, — поставила Валя на стол увесистый пакет. — А вы уж, пожалуйста, поставьте ей троечку…

— Даже если я каким-то чудом дотяну ее до конца года, она все равно не сдаст экзамен. А впрочем, — досадливо поморщилась учительница, — может, вы и правы. Зачем ей математика? У вас ведь в сфере обслуживания другие законы действуют: ты мне — я тебе. Правильно? Ну что ж, давайте жить по этим принципам…

Валя еще не раз приходила в школу с дарами и не один сшила бесплатный наряд, но восемь классов Алена окончила с вполне приличным аттестатом и поступила в медучилище.

Теперь ей нравилось все — и преподаватели, и предметы, но больше всего — практические занятия в больнице. Здесь она не гнушалась никакой работой, но особенно любила ухаживать за старушками, и те, не избалованные вниманием, встречали ее как ангела небесного, норовя уделить из скудных своих запасов то конфетку, то яблочко. А она жалела их за стеснительную беспомощность, за сломанные хрупкие косточки и усохшую плоть, за терпение и никому ненужность.

Еще Алена жалела бездомных собак, в большом количестве расплодившихся на территории больницы. Те это чуяли, и стоило ей только появиться, как уже бежали навстречу, виляя пушистыми колечками хвостов. Она доставала заранее припасенный пакетик собачьего корма и оделяла всех понемногу. Собаки тыкались в ладонь холодными мокрыми носами, угощались деликатно, не теряя достоинства, — еда водилась в достатке, не хватало ласки.

Еще были бомжи — бывшие люди. Их привозили почти каждый день — побитых, поломанных, в гнойных язвах и вшивом рубище, в облаке невыносимого смрада.

Обрабатывать бомжей не хотел никто: касаться зловонного тряпья, траченного разложением тела, годами не мытых, липких волос. И шпыняли их грубо, зло, с нескрываемым отвращением. А те, бессловесные, молча признавали право всех прочих обращаться с ними именно так.

И как уж там получилось, но обработка бомжей стала ее, Алениной, непосредственной обязанностью.

— Силантьева! — кричали ей. — Иди быстрее! Твоих клиентов привезли…

Она надевала маску, перчатки и принималась за дело: разувала, раздевала, стригла, брила во всех местах, отмывала вековую грязь. И под ее сильными маленькими руками убогое существо обретало подобие человека, и только лицо упорно хранило неизгладимую печать этого самого убожества.

А зловонные лохмотья прямо из моечной отправлялись в мусорных мешках на помойку: не брала их никакая дезинфекция и сжигать, как предписывалось инструкцией, не получалось — не горело влажное тряпье, хоть ты тресни. Вот и собирали для бедолаг обноски всем отделением, несли из дома, от соседей, да за умершими иногда оставалось. С миру по нитке — голому рубашка. И уходили бомжи в божий свет подлатанные, подштопанные, в чистых одежках с чужого плеча.

Единственным ее помощником в богоугодном этом деле была санитарка Фаина — могучая женщина с мощными плечами и железной хваткой больших мужских ладоней. С бомжами Фаина обращалась строго, но без злобы и отвратительного уничижения чужого достоинства, пусть и такого мизерного, сведенного к нулю.

«Какая судьба, — размышляла Алена. — Ведь были когда-то детьми, ходили в школу, жили в любви, в чистоте теплого дома. Или так и родились в ненависти и грязи и нет для них другой среды обитания? Разве собака, даже самая старая и больная, опустится до такого непотребного вида, до полного брезгливого отторжения сородичами? Нет, конечно. Может, потому собак всегда жальче, чем людей?»

Эта мысль о том, что собак всегда жальче, поразила Алену своей неправильностью. Но ничего не попишешь, чувствовала она именно так — собак было жальче…

Наталья окончила институт и по распределению уехала в Челябинск. Писала, что снимает комнату, работает в швейном объединении, просила денег.

Но тут стабильная жизнь покачнулась, и началась перестройка. Сначала опустели магазинные полки, потом закрылось ателье, и на его месте образовалась кофейня. Клиентки, еще недавно стоявшие в очередь, исчезали одна за другой: денег на эксклюзивные костюмы не хватало, зато дешевого китайского тряпья было хоть завались. Конечно, многие неплохо устроились и в этой новой жизни, но таким хотелось теперь нарядов от Гуччи, а не от Вали Силантьевой.

И Валя сделала ход конем: купила в Ухтомской у старенькой Славиной тетки дом и десять соток земли, граничащих с усадьбой родителей пропавшего мужа. Бездетная тетка жить одна по немощи своей уже не могла и перебралась к сестре за хлипкий, разделявший участки заборчик, который вскорости и рухнул. Чинить его не стали.

— Все одно, Валя, тебе владеть, — сказали старики. — Тебе и девочкам. Других наследников у нас нету…