«Всех убиенных помяни, Россия…»

Мара. Еще прошлой ночью ты пришел к нам в комнату, поправил Оле одеяло и сказан про себя, — ты ведь часто сам с собою разговариваешь: «Бедные мои девочки, горько вам пришлось». И перекрестил нас.

Сумцов (смущаясь). Ну, это тебе приснилось.

Мара. Ничего не приснилось. После этого ты еще поднял с полу гребенку и положил на стол. Что, скажешь, неправда?

Сумцов. Ах ты сыщица этакая, все знаешь! Однако пора вечерять, как говаривала наша нянюшка, где-то она теперь мается? Пойдем поможем Оленьке по хозяйству. (Оба идут к двери.) Пить чай на балконе не придется: ветер начинается и пыльно очень. Интересно, бывают ли здесь наши воробьиные ночи? (Уходит.)

На сцене некоторое время никого нет. Входит Лесницкий. Лихорадочно сжимая в руке письмо, тревожно оглядывается, будто к чему-то прислушиваясь, затем тяжело опускается на стул у стола, расправляет скомканный листок письма и читает его, упав головой на кисти рук.

Лесницкий. «Боюсь я очень, что это письмо совсем замучит тебя, Дима. А молчать нельзя уже. Сказать ведь надо когда-нибудь, надо. Скоро полгода, как я замужем. То есть это и не замужество, а так — живем вместе. Записали нас где-то, и в церкви не были. Сама теперь не пойму, зачем так вышло. Любила тебя крепко и сейчас, прости, кажется, люблю. И вот ушла от тебя, хороший. Тяжело это очень, ты поверь. Нравился мне чем-то он, муж мой. Встретились мы в канцелярии, служила я тогда. Он дикий был какой-то, глаза горят. Может быть, и красивый. Да, красивый. Несколько дней всего прошло — и забылся ты, мой. Ведь мой ты, Господи! Как будто и не было тебя.

И еще есть было нечего, с квартиры меня гнали. Ты не думай, что оправдываюсь. Смешно это и не поможет. А так говорю, к слову. Пошла раз к нему, потянуло, он и взял меня. Потом женой его стала, думала, что хоть любит. Я не то пишу, совсем не то. Он прямой, грубость была в нем тогда желанная, коммунист. Да, вот и думала: любит. А теперь бьет он меня часто, площадная ругань. Выбилась я из сил. Вчера еще ударил очень больно кулаком по груди, а я ребенка жду. Ты пойми, страшно горько мне. Загадила тебя, все хорошее наше, молодость свою, а жить как? Как же жить дальше, Боже ты мой? Дима, мальчик мой светлый, ты это письмо порви, и все порви. Не надо ничего. И не кляни меня. И так уже наказана, не твоя, я и сама не знаю чья — Галя». (Плачет, разрывая письмо на куски.) Да… (Встает, думает о чем-то.) Да… (Решительно.) Да! (Быстро уходит.)

Через минуту за сценой слышится выстрел. Большая пауза.

Входят Сумцов, Мара и Оля.

Сумцов (неся самовар). Хоть в суд подавай. Каждый день говорю этому стрекулисту: желательно вам ворон стрелять — идите в поле, в лес, а нечего тут нам под окнами хлопать. (Ставит самовар на стол налево и садится в кресло.) И добро бы хоть в одну ворону попал, а то мажет все, шляпа.

Мара. Выстрел как будто не ружейный.

Сумцов. Понимаешь ты, берданка, заячьей дробью.

Оля. Анатолий за ним пошел. (Разливает чай.) Завтра воскресенье, отдых от работ. Поедем на лодке.

Мара. А для меня суббота самый тяжелый день. Только под утро приходишь домой. (Смотрит на часы.) Вот уже скоро и идти надо.

Входит Грен.

Грен (неестественно весело). Эх, яблочко, да куда катишься…

Сумцов (читая газету). Попадешь в ге-пе-у, не воротишься.

Грен. Совершенно правильно. Вашими устами глаголет истина. (Протягивая Маре модный журнал.) Полюбуйтесь, последний крик моды. Платье такое, что (делано смеется) нельзя разобрать, где низ, где верх. Эх, яблочко… у Софы Александровны для вас стащил.

Оля (рассматривая с сестрой журнал). Это же ужас, какие платья!

Грен (Сумцову). А в Болгарии опять что-то начинается.

Мара (сестре). Вот это очень оригинальное.

Грен (подходя к Сумцову). Горячая кровь у наших братушек. (Тише.) Все не могут успокоиться. (Тихо.) Андрей Федорович, Дима застрелился…

ЗАНАВЕС

Гельсингфорс, 1924

(Дни нашей жизни. 1925. Февраль. № 5)