Всего одна жизнь

Это спокойствие не оставляет меня в течение всей операции, которая, несмотря на яркое закатное солнце за окном, протекает при довольно плохой освещенности операционного поля.

После операции мы перекладываем Клавдию на кровать и не отходим от нее, пока она не просыпается. Этакую кровопотерю могла перенести, конечно, только женщина. И только такая вот крепкая, как Клавдия.

Распределяем время дежурств до утра и, оставив у постели больной Таню, отправляемся следам за мужем Клавдии ужинать. Сегодня ужин будет. Вчера не было завтрака, позавчера ужина, а сегодня вместо обеда — треск вертолета и виды на тайгу в горах. Так недолго заработать и язву.

Солнце село за деревья на горе напротив, и они стали темными и плоскими, как вырезанные из черной бумаги. От неумолчно шумящей реки потянуло прохватывающей холодной влагой. И только золотящиеся вершины громадных сосен за поляной, на которую садился наш вертолет, немного согревают этот холодный и величественный вечерний пейзаж. В окнах бараков загорелись блеклые огни керосиновых ламп. Пару раз крякнула и залилась вдали гармошка.

5

Для ночлега нам с Кемалычем отвели квартиру в том же бараке, крыльцо рядом. Хозяева перебрались к кому-то из соседей. Печь была натоплена яро. Спалось плохо, я встал задолго до того часа, когда должен был сменить Кемалыча. Таня не отдыхала практически третьи сутки, и мы распределили дежурства так, чтобы до утра ее не тревожить: Кемалыч до трех, а потом до семи-восьми я.

Накануне вечером нам устроили шикарный ужин, состоявший из изумительно вкусного, хотя и несколько странного блюда. На громадной сковороде (в жизни своей такую не видывал) были зажарены: сало, колбаса, лук, картошка и яйца — всё вместе. Продукты сюда завозят тракторами на прицепах. Последний поезд приходил месяца два тому назад, в магазине уже давным-давно все раскупили, а сама продавщица уходила каждый день на работу в лес.

Угощали еще квасом, резким, холодным. По крайней мере, все называли это питье «квасом», хотя на то, что в Ленинграде продается из больших металлических бочек, это было совсем непохоже. Потом молодой чубатый парень лихо играл на гармошке. Наверное, на той самой. Две керосиновые лампы горели на столе, и по бревенчатым стенам двигались большие тени.

Разошлись часов в девять. Клавдия спала, и Таня на стуле рядом с нею клевала носом. На дежурство заступил Кемалыч, а я отправился на покой.

И вот проснулся, хотя не было еще и двух, и в моем распоряжении оставалось больше часа. Я оделся и вышел. Громадная луна висела в безоблачном черном небе, серебря влажный лес на гребнях и склонах гор. Ровно и глухо шумела река где-то внизу, в кромешной тьме затененного берега, и от этого шума тишина вокруг казалась абсолютной.

Сказочный мир гор, сосен и четырех белых бараков. После жаркой комнаты здесь было просто восхитительно свежо. Дышалось легко, шаг стал невесомым, словно не идешь по земле, а плывешь по воздуху. Я побрел по высокому берегу невидимой реки к лесу. Отошел недалеко, и неожиданно белесый ночной холод стал хватать за шею, за руки, за поясницу. Струйки его вливались внутрь, вытесняя накопленное с вечера тепло, совсем недавно казавшееся таким тяжелым, давящим…

В половине третьего сменяю Кемалыча.

— Все в порядке, — говорит он.

Клавдия спит богатырским сном, словно и не было никакой операции, а перед тем три дня не скапливалась у нее в животе кровь. Я придвигаю стул к окну. Из глубины комнаты доносится дыхание больной, сдобренное парами эфира, а из-за приоткрытого окна слышится гул реки, несущей прохладу высоких заснеженных гор.

Мне становится спокойно в этой тишине между двумя ровными потоками звуков — дыханием человека и реки. Мне чудится в этом какой-то символический смысл. Но какой? Я не могу уловить его.

Казалось бы, известная истина: развитие медицины — благо для человечества, но что бы там ни говорили и ни писали, а операция опасна. Опасна! И чем стремительней развивается хирургия, чем шире ее возможности, тем, естественно, чаще возникает эта опасность. Конечно, то, от чего помирали несколько десятилетий тому назад, так сказать, «по закону», сейчас — ЧП. Те операции, о которых не смели даже мечтать сто лет назад, мы делаем теперь при необходимости на обеденном столе. Но если тогда люди погибали потому, что им невозможно было помочь, то сейчас — несмотря на то, что им стараются помочь.

В те времена, когда врач действовал пиявкой и примочкой, он был выше нареканий, он был сострадатель и робкий помощник. Теперь же, когда он стал борцом, вооруженным ножом и техникой, он должен быть готов нести ответственность за неудачу, он подвластен человеческому суду. Справедливо ли это? Да, наверное. В возрастании чувства ответственности — смысл морального развития человечества.