Всего один день

— Non, — говорит один из медбратьев. — Pas ici[86], — и качает головой.

— Attendez[87], — говорит второй. Подожди.

Набирает еще что-то. Говорит что-то Рен, я теряю нить, но одно слово всплывает на поверхность: число. На следующий день после того, как мы были вместе. Тот день, когда я его уже не увидела.

У меня дыхание перехватывает. Он смотрит на меня и повторяет дату.

— Да, — говорю я. Именно тогда он был здесь. — Oui.

Медбрат говорит еще и еще, я ничего не понимаю. Я смотрю на Рен.

— Они могут сказать, как его найти?

Рен спрашивает, потом переводит мне ответ.

— К архиву нет доступа.

— Но им не обязательно делать выписки. Что-то же о нем они должны знать.

— Говорят, теперь все только в бухгалтерии. Тут почти ничего не хранится.

— Должно же быть что-то. Время обратиться за помощью к Святому Иуде.

— А можно поговорить с врачом? — спрашиваю я у медбратьев на своем ужасном французском. — Может… — Я поворачиваюсь к Рен. — Как по-французски будет «дежурный врач»? Или тот врач, который принимал Уиллема.

Медбрат, наверное, немного понимает по-английски — он потирает подбородок и возвращается к компьютеру.

— А, доктор Робине, — говорит он и снимает трубку с телефона. Через несколько минут распахиваются двустворчатые двери, и такое ощущение, что в этот раз Святой Иуда решил послать нам бонус — врач оказывается красивым, как в сериале: вьющиеся волосы с проседью, а лицо одновременно утонченное и мужественное. Рен начинает объяснять, но я понимаю, что, утратила там я направление или нет, мне надо самой постоять за себя. Так что я с огромным напрягом пытаюсь объяснить по-французски: «Друг пострадал. Был в этой больнице. Потерялся. Надо его найти». Я на грани отчаяния, и с такими примитивными фразами, наверное, похожа на пещерную женщину.

Доктор Робине какое-то время смотрит на меня. А потом зовет за собой, мы проходим через те же двойные двери в пустую приемную, он показывает нам, что можно сесть на стол, а сам усаживается на стул с колесиками.

— Я понимаю ваше положение, — говорит он на безупречном английском с британским акцентом. — Но мы не имеем права никому показывать записи о пациентах. — Он смотрит прямо на меня. Глаза у него ярко-зеленые, взгляд пронизывающий и добрый. — Я понимаю, что вы приехали издалека, из Америки, но увы.

— Вы хотя бы можете сказать мне, что с ним случилось? Не глядя в карточку? Или это тоже нарушение протокола?

Доктор Робине терпеливо улыбается.

— Я принимаю по нескольку десятков человек в день. А это было когда — год назад?

Я киваю.

— Да, — и закрываю лицо руками. Меня заново накрывает осознание собственной глупости. Один день. Один год.

— Может быть, если ты расскажешь мне, как он выглядел, — доктор Робине бросает мне спасительную веревку.

Я хватаюсь за нее.

— Он голландец. Очень высокий, метр девяносто. Семьдесят пять килограммов. Волосы светлые, как солома, а глаза очень темные, почти как угли. Тощий. Длинные пальцы. На ноге зигзагообразный шрам, — я описываю, вспоминаю подробности, которые считала уже забытыми, и перед глазами встает его образ.

А у доктора Робине — нет. У него озадаченный вид, и я понимаю, что для него это просто высокий блондин, один из тысяч.

— Может, у тебя фотография есть?

Мне кажется, что созданный мной образ Уиллема находится в этом кабинете, живой. Он был прав, когда говорил, что для важных воспоминаний фотоаппарат не нужен. Я все это время носила его внутри.

— Нет, — говорю я. — Но ему швы накладывали. И еще у него был синяк.

— Это можно сказать о большинстве наших пациентов, — говорит доктор. — Мне очень жаль.

Он встает со стула и что-то падает на пол. Рен поднимает с пола монетку в одно евро и протягивает ему.

— Подождите! Он вот так с монеткой делал, — говорю я. — Он мог перекатывать ее по костяшкам. Можно? — Я беру монету и показываю.

Потом отдаю ее доктору Робине, он рассматривает ее, словно она какая-то необычная. Подбрасывает и ловит.

— Commotion c'er'ebrale![88] — говорит он.

— Что?

— Сотрясение мозга, — переводит Рен.

— Сотрясение?

Врач поднимает указательный палец и начинает медленно им вращать, словно вытаскивает воспоминания из глубокого колодца.

— У него было сотрясение. И, если я правильно помню, разрыв тканей на лице. Мы хотели понаблюдать за ним подольше — сотрясение мозга может иметь серьезные последствия, — а также хотели сообщить в полицию, ведь на него напали.

— Напали? Почему? Кто?

— Мы не знаем. В таких случаях заявляют в полицию, но он отказался. Он был очень взволнован. Я вспомнил! Он пробыл у нас лишь несколько часов. Хотел сразу же уйти, но мы настояли, что нужно сделать томограмму. Но когда мы его зашили и увидели, что кровоизлияние в мозг отсутствует, он сказал, что ему крайне необходимо идти. Что это очень важно, иначе он что-то потеряет, — он поворачивается ко мне и смотрит на меня огромными глазами. — Тебя?

— Тебя, — соглашается Рен.

— Меня, — перед моими глазами начинают плясать черные пятна, мозг словно разжижается.

— Кажется, она сейчас в обморок упадет, — говорит Рен.