Всегда вместе

Проводив гостей, Марфа Ионовна пошла в стайку подоить козу, потом прибиралась, долго гремела на кухне посудой, и дед, разморенный баней и чаепитием, уснул, не дождавшись ее возвращения.

А назавтра пришлось деду со старухой пилить дрова, стайку поправлять. Подошло дело к закату, старики заторопились в школу и забыли про билет.

Уже у самой школы Боровичиха остановилась, как вкопанная, и всплеснула руками:

— Господи, приглашение-то в фартуке оставила!

— Вот, вот, — начал подтрунивать дед, — потому ты завсегда вперед заскакиваешь… — Но, видя огорчение жены, он сказал: — Не бойсь, все-таки, как-никак, я заместитель по хозяйственной части. Пропустят.

Только-только дед в своей черной опаре с галстукам, повязанным под самой бородой, показался в зале, он услышал гул оркестровой меди и дружные хлопки, увидел обращенные к нему смеющиеся ребячьи лица. «Опоздали, — слегка подтолкнув супругу, в бок, недовольно проворчал дед. — Прособирались. Уже без нас что-то важное сказанули».

Но речей никто не говорил. Наступила внезапная тишина, и сквозь эту тишину Кеша Евсюков и Зоя Вихрева провели стариков в первый ряд и усадили в кресла.

— Не иначе, как меня хотят председателем месткома выбрать, вот и обхаживают! — шепнул жене смущенный водовоз.

В это время к столу президиума, накрытому красной скатертью, подошел директор школы. Он, помедлив, торжественно объявил:

— Сегодня, ребята, мы чествуем нашего дорогого юбиляра — Петра Даниловича Боровикова.

Тогда, вновь оглушенный оркестровым громом и аплодисментами, дед чуть приподнялся в кресле, взглянул на свою старуху и зашарил по карманам. Он вытащил свою неразлучную торбу-кисет, но не закурил, почему-то поднес торбу к глазам, затем взмахнул рукой: «Эх, где моя не пропадала!»

А Боровичиха, просидев пяток минут с разинутым ртом, сняла с головы платок, вновь перевязала его и взяла деда за локоть, словно боясь, что он исчезнет.

Вот теперь, наконец, дед увидел и вывешенный в простенке меж знамен свой портрет, рисованный Сеней Мишариным, и над ним на красной ленте: «Привет славному труженику-патриоту деду Боровикову в день его семидесятилетия и двадцатилетия работы в школе!», и школьный журнал с тремя фотографиями астафьевской работы, и на одном из снимков Арестант пялил в зал свои глаза.

— Ах ты, шут меня побери! Провели, ребятки, провели вы меня! Провели деда Боровикова!

Сидя в президиуме, дед попросил у Геннадия Васильевича пригласительный билет и уцепился за него, как за якорь спасения. Он уткнул в белый квадрат бумаги дымчатую свою бороду:

«…Дирекция, местный комитет, комсомольская организация и ученический комитет приглашают Вас на юбилейный вечер, посвященный семидесятилетию трудовой жизни и двадцатилетию работы в школе Петра Даниловича Боровикова».

Бывает, наверно, в жизни настоящего человека такой особенный день, когда он осознает: не зря прошли годы, славно прожил!

Такой день наступил у деда. Распрямилась сутулая, сгорбленная трудом спина, раздались плечи, молодо заблестели глаза: «Эх, знай наших!.. Летчика бы моего сюда да всю боровиковскую поросль… Вот тебе и школьный водовоз!»

Правда, дед забылся на минуту, когда со второго ряда ему понимающе подмигнул Назар Ильич, прищелкнув под подбородком: мол, зальем это дело. Дедушкин узловатый палец тоже было потянулся для ответного знака, но суровый взгляд Марфы Ионовны образумил старика.

Потом вышел Толя Чернобород он и прочел свои стихи «Дед-патриот»:

Недоем и недосплю,
Не могу сидеть на печке:
Дров для школы напилю,
Навезу воды полречки…

Речей было много. У деда голова кругом пошла. Ему стало жарко в своем костюме и страсть как захотелось испить из своего ковшика ледяной воды.

На столе перед дедом росла груда подарков. С нетерпением посматривал Петр Данилович на красивую, красную с черным, в металлических пластинках трубку, на роскошный из черной кожи кисет, на пачки ароматного трубочного «Дюбека». Марфе Ионовне больше всего понравился цветной вязаный шарф, который подарила деду Зоя Вихрева «от девочек»:

— Живите, дорогой Петр Данилович, долгие-долгие годы, носите наш шарф на доброе здоровье.

Вот уж когда разговорился дед Боровиков! Дорвался! В самом деле, разве это разговор, когда перекинешься двумя-тремя словами во время разлива воды из бочки по ведрам!

Дед понял, что может развернуться, и развернулся.

— Вот что хочу я сказать. Двадцать лет тому назад были мы со старухой в партизанах. Тогда мы с Ионовной совсем еще молоденькие были — по полсотне лет, и только.

— Ну уж, не прибавляй, Данилыч, — не выдержала Марфа Ионовна. — Мне-то всего сорок с лишком было.