Всегда на переднем крае

Федор отвечал, тупо глядя на стол, за которым сидел. Михайлов заносил его слова в протокол. Оба понимали, что это все — лишь вступление. Главный разговор — впереди.

Неожиданно Федор, подняв на Михайлова глаза, сказал:

— Капитан, давай уж сразу о подсолнечнике.

Почему он заговорил об этом первый?

— О подсолнечнике? О тех двенадцати мешках из Гирчешт?

— Конечно, о них…

Все было просто: приехали ночью, погрузили мешки на арбу. Справились быстро — вчетвером.

— А сторож?

— Он стоял рядом. Следил, чтобы нас никто не увидел. Мы ему обещали долю.

Михайлов вспомнил маленькое, сморщенное лицо сторожа. Однако мысли тут же вернулись к Федору.

— Почему вы все это рассказываете? Я ведь пока не спрашивал…

— Спросили б…

«А ты не так прост, как мне показалось», — подумал Михайлов.

— Дети есть?

Врабий втянул голову в плечи.

— Семеро…

Для Михайлова дело в основном было закончено. Он уже прикидывал, во что обойдутся двенадцать мешков подсолнечника Врабию и тем троим, что еще не привлечены к следствию.

Оставалось выяснить детали.

— Куда спрятали подсолнечник?

— Высыпали в реку. Все двенадцать мешков.

На другой день Михайлов с инспектором ОУР побывали на том месте у реки, что указал Федор. Никаких следов там обнаружить не удалось. Федор, однако, твердо стоял на своем: высыпали в реку. Так же показали и остальные, причастные к делу.

Обыски в домах арестованных и их родственников ни к чему не привели — украденное исчезло бесследно… «Но… — думал капитан, — хоть одно-то семечко должно остаться на берегу реки!»

Когда Михайлов уже собрался еще раз съездить к реке, Федор вдруг сказал:

— Хотите, товарищ капитан, покажу, где спрятан подсолнечник?

* * *

Был воскресный день. С утра шел дождь. Наступала та пора осени, когда северные ветры срывают с деревьев последние красные листья, а немощеные дороги становятся доступными только вездеходам да гусеничным тракторам.

Михайлов с тревогой посматривал на горизонт — как бы не забуксовать. Предстояло преодолеть семьдесят километров, а из-за горизонта все ползли низкие, тяжелые тучи.

Федор кутался в потертую, залатанную фуфайку. Михайлов думал. В конце концов поведение Врабия на следствии — при всей своей необычности — не лишено здравого смысла. Федор, видимо, просто умнее и опытнее других преступников. Он как-то быстро понял, что говорить неправду — зря терять время. А так — у него есть даже смягчающие вину обстоятельства (помог следствию), да и, черт возьми, сам Михайлов стал чувствовать к нему некоторую симпатию.

— Как полагаешь, сердятся на тебя дружки?

Врабий ответил не сразу. Видно было: даже думать об этом ему нелегко.

— Наверное, думают, что мы могли бы выкрутиться.

— А ты?

— Думаю, нет, не могли…

В это время случилось то, чего больше всего боялся Михайлов: машина забуксовала. Толкали ее, носили под колеса траву — все было тщетно.

По-прежнему лил дождь. До села оставалось километров пятнадцать.

— Пошли, Федор…

Через несколько минут им стало тепло. Всю дорогу не разговаривали. Только однажды Федор спросил:

— Сколько мне дадут, капитан?

— Суд решит…

* * *

— Подсолнечник у сестры, но зайдем сначала ко мне, — капитан вдруг заметил в глазах Федора холодный, жесткий блеск.

«Что-то новое в нем. Запугивает меня, что ли?»

— Веди к сестре. К вечеру должны управиться.

Федор вдруг насупился.

— Человек ты или нет, капитан?

Он остановился. Сапоги до голенища обросли грязью. Ветер трепал оторвавшуюся на спине заплату.

Капитан вспомнил узловатые, крепкие рабочие руки Федора. Сказал раздраженно, грубо:

— И нужен был тебе этот подсолнечник…

Федор глянул из-под бровей:

— Каяться не буду. Просить прощения — тоже…

Нет, было в нем нечто достойное снисхождения!

— Ладно, веди домой…

Им открыла худая, с маленькими усталыми глазами женщина.

— Федя… — увидев Михайлова, она вдруг замолчала, ее глаза испуганно забегали по милицейской форме.

В доме глиняный пол. В углу комнаты, куда они вошли, задернутая белой занавеской печка. На скамейке вдоль стены — дети. Холодно и неуютно.

Капитан вышел на маленькую терраску. Сел на расшатанную табуретку. Пусть Федор простится с семьей.

Из комнаты послышался плач.

Михайлову по-человечески было жаль Федора. Был он, несомненно, не окончательно падшим человеком. Федор не хитрил, не валил вину на других, но и не унижался, не пытался разжалобить. Что толкнуло его на это? Ведь всякое преступление — это, как правило, следствие какого-то душевного изъяна, некой духовной неполноценности…

Федор в сопровождении своих вышел на крыльцо.

— Готов я…

Заголосила жена. Захныкали дети. Михайлов, уже у калитки, услышал, как Федор успокаивал их:

— Отец ваш все учится жить… старый дурак.

До сестры Федора шли молча. «Почему же участковый инспектор здесь при обыске ничего не обнаружил? Сейчас все станет ясным…»

Их встретила крупная, в толстом ватнике на широких плечах женщина. Федор молча толкнул калитку.

— Может, поздороваешься? — буркнула она, глядя почему-то на Михайлова.

Федор, не отвечая, шел к дому.

Зашли в одну комнату, в другую — никаких следов.

— Сколько можно мучить женщину! — вдруг истерично завела хозяйка.

— Замолчи, — оборвал ее Федор. — Неси топор.