Всегда кто-то платит

Я пыталась приспособиться. Очень старалась. Приезжала, вежливо здоровалась с Толяшей, играла с детьми Анны, которая опять поругалась с мужем. Мама ни разу за все время не спросила, как мои дела – как я учусь, на что живу, где живу, с кем живу. Толяша, напившись, спрашивал, где мой хахаль. Мол, давай, привози, знакомиться будем с будущим зятьком. Мама смеялась. Хахаль – так они называли моего несуществующего ухажера. Аня спрашивала, не залетела ли я, и обещала дать телефон абортария.

– Нормально там. Я уже четыре аборта сделала, – откровенничала она.

Из всей этой новой образовавшейся семьи, как ни странно, ближе и понятней всех мне оказалась именно Аня. Возможно, она была благодарна мне за то, что я хоть на время освобождала ее от детей – мы ходили гулять, играли. Возможно, ей было несложно быть со мной приветливой. Она часто спрашивала – почему я не выхожу замуж, почему не надавлю на хахаля, не хочу ли я забеременеть, тогда он точно женится. Я не отвечала, потому что у меня не было готовых ответов на такие вопросы. Впрочем, мои ответы никого и не интересовали. Мама была поглощена своим Толяшей, тот был поглощен водкой и телевизором. И именно Аня ставила передо мной тарелку с бутербродом и кормила сосисками, когда я приезжала. Именно Аня благодарила за подарки, которые я дарила ее детям – игрушки, шоколадки. И только ей я как-то призналась, что никакого «хахаля» у меня в помине нет, зато есть работа и съемная квартира.

Зачем я туда ездила? Зачем мне такая семья? Я злилась на маму. Как она могла выйти замуж за «такое»? Неужели это ее уровень? Она мечтала резать салаты тазами и смотреть на сальный подбородок пьяного мужика? Толяша, когда нажирался, становился агрессивным. Ему могло не понравиться, как я на него смотрю. Или то, что не вовремя убрала тарелку. Толяша ел в комнате, расположив тарелку на животе. Потом отставлял ее на журнальный столик. Один раз я забрала тарелку.

– Куда ты закусь потащила? – остановил он меня. Но я решила, что тарелку унесу, будто от этого что-то зависело. Да, для меня зависело – я хотела дать ему понять, что я ему никто. И я заберу это чертову тарелку во что бы то ни стало. Потому что есть надо на кухне, если уж у нас нет столовой.

Толяша стал тяжело подниматься с дивана и наступать на меня. У меня не было страха. Я даже хотела, чтобы он подошел, и я бы с чистой совестью могла бы разбить эту тарелку о его голову.

– Пап, не быкуй, слышь? Че ты? – подскочила Аня и дернула отца за руку.

– А ты че, дура совсем? – накинулась она на меня. – Он же бухой, че ты с ним связалась?

Я сидела в институте на лекциях, потом на работе и думала о том, что не хочу, не могу. Не хочу жить в такой семье, не хочу видеть Толяшу. Даже Аню с ее детьми видеть не хочу. Я хочу свой старый дом, свою комнату и свою прежнюю маму. Которая была блондинкой, верила в несуществующие болезни, боялась дойти до сберкассы и не хлестала водку. Но прошел год. Ничего не менялось. Они все будто застыли в одном времени. Оливье, скандалы, затишье, оливье, скандалы, затишье.

– Да пусть живут как хотят, – сказала мне Инна, которой я рассказала, что мама снова вышла замуж, – а ты живи, как ты хочешь. Представь, что у тебя вообще нет дома, никогда не было, и живи. Строй свой дом.

Елена

Отца Ксении я любила сильно. Сейчас могу сказать, что ничего о нем не знала. Если честно, то я его и не помнила толком. Он был женат и не собирался уходить из семьи, о чем мне сообщил сразу же. Наверное, он был в чем-то порядочным мужчиной. Он ничего мне не обещал, никогда не врал. Когда узнал, что я беременна, сказал, что ребенка не признает, но поддерживать будет.

– Я не буду ей отцом, – сказал он мне. – Никаких встреч, ничего.

Он присылал мне деньги. Не алименты каждый месяц, а тогда, когда мог и хотел. Мне хватало. Я помню, что у него была страсть к театральности. Во всяком случае, он взял с меня торжественную клятву, что я никогда не расскажу его жене о своем существовании, а тем более о ребенке. Если бы он мог, то заставил бы меня поклясться на крови – разрезать ладонь, капнуть в чашу, отпить или что там положено делать в спектаклях. Но он ограничился заламыванием рук, рассказом о своей прекрасной жене и двух своих чудесных детях. Он стоял на коленях и просил, чтобы я не разрушала его жизнь, его дом, его судьбу. Поскольку этот спектакль затягивался и я мечтала об антракте, я ему в этом поклялась. Он кивнул и ушел. Больше я его не видела.