Все живы

Тетрадь 2, темно-зеленая. Первые страницы исписаны плохим почерком, как будто наскоро. А мы приехали в Болгарию! Там у Никиты, который был помощником дяди Миши, тетя живет с мужем. Дядя Коля его зовут. Он такой веселый и знает много про море. Мы с ним плавали на катере. От моря просто дух захватывает! Меня пугают нашествием морских тараканов, но я пока ни одного не видел. А вот медузы есть. Но я их не боюсь. Тетя Лена сшила куклёнку костюм матроса, и я его нафото-графировал везде, даже с медузой. Болгарский язык смешной. Дыня у них значит арбуз, а гора – лес. Мне здесь очень нравится. Алексей Степанович сейчас рисует памятник Алеше, живет в гостинице в Пловдиве. Я его прошу мне в телеграм кидать эскизы, интересно же! А я живу здесь, под Бургасом. Дом у них красивый: первый этаж весь в таких круглых камнях, а второй из маленького темно-красного кирпича. И куча разных фруктов, и виноград очень вкусный. Я много общаюсь с мальчиком из соседнего дома. Его зовут Тодор Михайлов. Он на год младше меня и в инвалидной коляске уже два года. Он такой интересный! Всё время выдумывает всякие истории с продолжением, как сериал. Набираю текст медленно, потому что некогда. А Александра очень жалко. Им надо было сразу сообщить про Надю. – Боря.)

28 ноября 1941

Не вел записи с 8 ноября, просто не мог. Нету больше моей Надюши. Не мог я в это поверить, вот не мог. Стоял на кладбище над холмиком – ну нету там ее. Вернулся в училище, продолжил учебу. Как будто она просто уехала из Даниловки, например, куда-то в газету или в агитбригаду, плакаты рисовать. А потом меня накрыло – понял. Помню, стою, читаю газету на стенде, а там картинка с Гитлером, как карикатура. И я понял, что Нади и правда больше нет на этом свете. А я один здесь остался. Стою, зубы сжал, чтобы не закричать, строчки прыгают, и сам я как будто падаю куда-то, даже уши заложило. Пришел в казарму, говорю, ребят, так и так, не дергайте меня какое-то время, я узнал, что жена умерла. Удивились они, конечно. До этого я и не говорил никому. Как будто пока молчу, она и правда живая, уехала просто. Тяжело было, что и говорить. Меня Ярмолин вытащил. Я сидел вечером в Ленинской комнате, чтобы никого не видеть. Просто сидел и пялился на графин без воды. Он нашел меня и говорит: рассказывай, какая она была. Долго мы с ним разговаривали. Я несколько раз отходил к окну, чтобы хоть как-то скрыть слезы. Он молча ждал, когда я успокоюсь, а потом задавал новый вопрос: «Как вы познакомились?» или там «Ты помнишь ее последний рисунок?» Больше двух часов мы провели в той комнате с портретами тов-й Ленина и Сталина. Потом он и говорит: «Тебе еще долго будет тяжело. Но попробуй как-то жить дальше, ладно? Врага выбить надо, это сейчас самое наше первое дело. А для этого знания нужны. Вот выпустимся в феврале – там уже что усвоил, то твое, понимаешь? Сейчас каждый день дороже золота». Я сказал ему, что всё понял. Он взял с меня обещание, что скажу, если совсем худо дело будет. Он мне как брат теперь. Только не младший, как Сеня, а старший, хотя разница у нас всего в полгода. И еще он сказал, чтобы я продолжил вести записи. Я удивился, откуда он знает. Ведь я говорил, что это самоподготовка по геометрии, и специально вкладывал тетрадь в другую, с чертежами. Говорит, что догадался, но что лучше молчать об этом.

29 ноября

Решил записывать хоть раз в неделю. Похолодало, но здание теплое. Ярмолин, кажется, выздоравливает окончательно. Ему Сухотин капли ушные принес, когда мазь мне покупал. Взгляд у Ярмолина изменился, и весь как-то взбодрился, что ли. Даже что-то воинственное появилось. Совсем скоро зима.

6 декабря

Вот и зима подошла. Снега нет. Грязь замерзла хорошо. Не записывал неделю. Вспомнил первую страницу той тетради, что я Сене отвез. Какой же я был наивный. И вообще, как будто сейчас я другой человек – старше и равнодушнее, что ли. Не очень это слово подходит, но более точное не подбирается. Конечно, нет равнодушия к войне, сводкам. Мы наконец начали контрнаступление! И я не равнодушен к танкам, к своим товарищам, к нашей учебе. Но стоит остановиться, перестать решать задачи, учить свою группу устройству танка, общаться с другими курсантами – и как будто я оказываюсь под какой-то водой, которая холодная и пахнет болотом. А мне как будто всё равно, как будто так и должно быть, потому что Нади больше нет. Я атеист и коммунист, и у меня нет той жалкой надежды на иной мир, которая могла бы утешить. Но это мой выбор. И это одна из основ меня как человека. И думаю, что так честнее, чем тешить себя пустыми надеждами. Она жива в моей памяти и всегда будет там жить, пока жив я. Вот моя вера.

(Да, я его понимаю. Вот тоже всё думаю, куда они уходят? А про воду как прочитал, сразу вспомнил: я ведь такое и увидел. Ну, тогда, в Даниловке, в бабушкином доме. Будто я утопленник. Как же хорошо, что А. С. согласился меня забрать!!! – Боря.)

11 декабря