Все-все-все сказки, рассказы, были и басни

– От вас до дома не доехал, в возке и помер. Подъехала повозка к дому, вышли высаживать, а он как куль завалился, уж и закоченел, мёртвый лежит, насилу из возка выпростали. Барыня и прислала, говорит: «Скажи ты сапожнику, что был, мол, у вас барин, сапоги заказывал и товар оставил, так скажи: сапог не нужно, а чтобы босовики на мёртвого поскорее из товару сшил. Да дождись, пока сошьют, и с собой босовики привези». Вот и приехал.

Взял Михайла со стола обрезки товара, свернул трубкой, взял и босовики готовые, щёлкнул друг об друга, обтёр фартуком и подал малому. Взял малый босовики.

– Прощайте, хозяева! Час добрый!

VIII

Прошёл и ещё год, и два, и живёт Михайла уже шестой год у Семёна. Живёт по-прежнему. Никуда не ходит, лишнего не говорит и во всё время только два раза улыбнулся: один раз, когда баба ему ужинать собрала, другой раз на барина. Не нарадуется Семён на своего работника. И не спрашивает его больше, откуда он; только одного боится, чтоб не ушёл от него Михайла.

Сидят раз дома. Хозяйка в печь чугуны ставит, а ребята по лавкам бегают, в окна глядят. Семён тачает у одного окна, а Михайла у другого каблук набивает.

Подбежал мальчик по лавке к Михайле, опёрся ему на плечо и глядит в окно.

– Дядя Михайла, глянь-ка, купчиха с девочками, никак, к нам идёт. А девочка одна хромая.

Только сказал это мальчик, Михайла бросил работу, повернулся к окну, глядит на улицу.

И удивился Семён. То никогда не глядит на улицу Михайла, а теперь припал к окну, глядит на что-то. Поглядел и Семён в окно; видит – вправду идёт женщина к его двору, одета чисто, ведёт за ручки двух девочек в шубках, в платочках в ковровых. Девочки одна в одну, разузнать нельзя. Только у одной левая ножка попорчена – идёт, припадает.

Взошла женщина на крыльцо, в сени, ощупала дверь, потянула за скобу – отворила. Пропустила вперёд себя двух девочек и вошла в избу.

– Здоро`во, хозяева!

– Просим милости. Что надо?

Села женщина к столу. Прижались ей девочки в колени, людей чудятся.

– Да вот девочкам на весну кожаные башмачки сшить.

– Что же, можно. Не шивали мы маленьких таких, да всё можно. Можно рантовые, можно выворотные на холсте. Вот Михайла у меня мастер.

Оглянулся Семён на Михайлу и видит: Михайла работу бросил, сидит, глаз не сводит с девочек.

И подивился Семён на Михайлу. Правда, хороши, думает, девочки: черноглазенькие, пухленькие, румяненькие, и шубки и платочки на них хорошие, а всё не поймёт Семён, что он так приглядывается на них, точно знакомые они ему.

Подивился Семён и стал с женщиной толковать – рядиться. Порядился, сложил мерку. Подняла себе женщина на колени хроменькую и говорит:

– Вот с этой две мерки сними; на кривенькую ножку один башмачок сшей, а на пряменькую три. У них ножки одинакие, одна в одну. Двойни они.

Снял Семён мерку и говорит на хроменькую:

– С чего же это с ней сталось? Девочка такая хорошая. Сроду, что ли?

– Нет, мать задавила.

Вступилась Матрёна, хочется ей узнать, чья такая женщина и чьи дети, и говорит:

– А ты разве им не мать будешь?

– Я не мать им и не родня, хозяюшка, чужие вовсе – приёмыши.

– Не свои дети, а как жалеешь их!

– Как мне их не жалеть, я их обеих своею грудью выкормила. Своё было детище, да бог прибрал, его так не жалела, как их жалею.

– Да чьи же они?

IX

Разговорилась женщина и стала рассказывать.

– Годов шесть, – говорит, – тому дело было, в одну неделю обмерли сиротки эти: отца во вторник похоронили, а мать в пятницу померла. Остались обмо`рушки эти от отца трёх деньков, а мать и дня не прожила. Я в эту пору с мужем в крестьянстве жила. Соседи были, двор об двор жили. Отец их мужик одинокий был, в роще работал. Да уронили дерево как-то на него, его поперёк прихватило, всё нутро выдавило. Только довезли, он и отдал богу душу, а баба его в ту же неделю и роди двойню, вот этих девочек. Бедность, одиночество, одна баба была, – ни старухи, ни девчонки. Одна родила, одна и померла.