Все время жара

«Значит, так: ты выходишь в форме официанта. Да-а, забыл, это надо показывать обязательно на пароходе. На волжском пароходе».

«Как на пароходе? А если просто в концерте?»

«Это надо еще подумать. Это новая проблема. Потом придумаем, не перебивай меня! Ну, в общем, выходишь ты в костюме официанта — брюки, конечно, отглаженные, ботинки, носки, что там еще… Ты слушаешь меня?»

«Ну, слушаю, слушаю».

«Ты записываешь?»

«Чего записывать? Ну, брюки, ботинки… дальше что?»

«А дальше вот что: на тебе куртка такая, знаешь, с погончиками в виде таких кисточек и галстук-бабочка. Записываешь?»

«Чего записывать? Ну, бабочка…»

«Не перебивай! На тебе бабочка, погончики… а в руке у тебя салфетка. Понял?»

«Понял. Дальше».

«А теперь самое главное. Ты показываешь левую руку. Держишь ее так растопырив пальцы снизу, как будто на ладони что-то лежит… И говоришь… Записываешь?»

«Записываю».

«И говоришь: «Видите, ничего нет!». Потом — накрываешь ладонь салфеткой. Знаешь, как официанты делают? Знаешь или не знаешь? Если не знаешь, Шура Ширвиндт тебе покажет. Так вот, набрасываешь на ладонь салфетку и говоришь записывай! — говоришь: «Интересно, что мы вам предложим сегодня на десерт?». Хитро так говоришь, понимаешь, как будто тебе и вправду интересно, что там будет на десерт. И все это в костюме официанта, представляешь?»

«Ну, дальше!» — говорю я.

А Гриша орет в трубку: «А дальше ты сдергиваешь салфетку, и на ладони у тебя АРБУЗ! Здоровый, полосатый, килограмм на семь, не меньше!»

«Ну?»

«И тогда ты накидываешь салфетку правой рукой на левое плечо, видишь, все продумано! — правая рука освободилась, и ты ею поглаживаешь арбуз и, так хитро прищурясь, говоришь: «АСТРАХАНСКИЙ!». Только тут важно именно с прищуром и поглаживая, понимаешь? И говоришь: «АСТРАХАНСКИЙ!». Сможешь? С прищуром и поглаживая, сможешь?»

«Смогу».

«Ну, что, нравится?»

«Ничего».

«Не «ничего», а здорово! Это будет класс, когда ты с прищуром и поглаживая, только, знаешь, сказать надо так врастяжку: «АСТРА-ХАН-СКИЙ!» Нравится?»

«Нравится. А откуда же арбуз появится?»

«Вот-те раз! Это уж ты сам придумай. Ты фокусник, это твоя забота».

Там у них за столом захохотали, а я швырнул трубку на рычаг и полез в холодильник — чего-нибудь съесть. Все равно теперь не уснуть… Смотри, плавки уже высохли… Как жарит, а? Вроде, и облака, а все равно жарит.

«Ты купаться больше не будешь?» — спросил я.

«Нет, пойду домой. Подремлю на балконе до завтрака. Сегодня совсем не спал».

Помахивая полотенцем, он пошел наверх.

«Володя!»

Он наклонился с верхней площадки бетонной лестницы: «Чего?».

«Я вот думаю, Володя, с велосипедом, это, ей-богу, перспективная мысль. Представляешь, ты все ездишь, ездишь… а посредине висит такая цветная тряпка до полу. Понимаешь? И вот однажды ты заезжаешь за эту тряпку — буквально на одну секунду — и тут же выезжаешь с другой стороны, но уже не на велосипеде, а на маленьком ослике. А?»

«Вы все сволочи, — сказал Володя. — Только о себе думаете. А вот помочь товарищу — на это вас нет».

Он накинул полотенце на голову — солнце выглянуло из-за облака и жарило напрямую — и ушел окончательно. Досыпать.

Мы всего час отстояли в очереди в чебуречную. Взяли по шесть штук и две бутылки сухого. Как раз освободился дальний столик, и мы уселись над самым обрывом, над морем. Чуть пошел ветерок, и жара начала спадать.

Снизу доносился пляжный гомон. А из-за деревьев с летней эстрады слышался через динамики женский голос и звук аккордеона. Там разучивали греческий танец сиртаки. Голос кричал: «И все пошли, обнявшись за плечи, на-а-лево, нога за ногу… три, четыре… и покачались!».

Володя начал рассказывать.

Второй рассказ Володи Долгина

«Пристал ко мне Герман, ударник. Он раньше у Кобзона стучал, а теперь я даже не знаю, у кого он. Но пристал, ты себе не представляешь! «Мы, — говорит, — едем в Толедо на пять концертов. Ты был в Толедо?» Я говорю: «Ну, был». «Слушай, — говорит, — что там в Толедо толкнуть можно? Я же совсем без понятия. Вот мы, — говорит, — в Финляндию ездили, там, ясное дело, водка идет. Икра тоже… но главное — водка. Мы ее набили целую литавру. Представляешь, литавру с собой взяли! На кой она нам, я же на железках и на малом барабане, а мы взяли литавру. Я снял с нее кожу, набили бутылками, кожу опять натянули. И с общим грузом — Дни культуры были… Турку — Тампере. На таможне этот долбак постучал по коже, а звук бутылочный. У него шары на лоб. А я говорю: «Это наш сюрприз к Дням культуры, особый звук… спецэффект!». И толкнули без всякой лажи. Финны, они всё тут же, в гостинице разобрали. У них такой зусман барает — под тридцать градусов, все зубами стучат. А выпить нечего — одна бутылка на человека в год! Понял? Сухой закон! Так что наша литавра улетела в момент. А с Толедо я совсем не секу — чего везти, куда идти? Володя, не жидись, ну, скажи, чего туда люди возят?»

Я говорю: «Не помню, давно было».

А Герман: «Ну, поднатужься, вспомни! Я, — говорит, — тебя еще найду».

Через несколько дней сталкиваемся с ним в Москонцерте, в коридоре.