Все возможно

Его положили на кровать. И она села, а потом легла рядом с ним. Нежно прижалась лицом к его груди и лежала так, как часто лежала прежде, слушая биение его сердца. А потом тихонько заговорила с ним — о том, что было прежде, о том, что он говорил, о том, что он делал, и о том, как много все это значило для нее. Тихим голосом, который прервался, но затем вернулся к ней, она рассказывала ему, что произошло. Как они объяснили ей. Что она почувствовала. Слова душили ее. Надо было торопиться. Они заберут его. Они больше не пустят ее к нему.

Легкими безнадежными движениями она начала устраивать его поудобнее. Сложила его руки, пригладила волосы. А потом перестала, замерла и просто сидела с ним в тишине. Наконец встала. Повернулась. Вновь обернулась к нему. Наклонилась и поцеловала его в последний раз. Не в губы — что-то ее остановило. Она поцеловала его щеку, потом его закрытые глаза. И рассталась с ним. Ее отвезли назад в Куэрс-Мэнор, и она, как могла бережнее и мягче, рассказала Люсьену, и Александру, и Кэт. Кристиан вне себя от горя предложил помочь, пойти с ней, но Элен, спокойная, окаменелая, мягко отклонила его помощь.

— Нет, Кристиан. Это должна сделать я, — сказала она.

Это спокойствие не оставляло ее, оно не ломалось. Оно окутывало ее, и ей казалось, что она существует в замедленном темпе, словно во сне, — и когда сказала детям, и когда Касси, обняв ее, разрыдалась, и когда Кристиан не выдержал.

Спокойствие не покидало ее. Оно было с ней, когда она не могла уснуть. Утром оно поджидало, чтобы она открыла глаза. Ничто не могло его разбить. И она не плакала. Оно было с ней, когда Кристиан привез из больницы вещи Эдуарда. Часы. Ручку с платиновым пером. Бумажник. Всего три вещи. В бумажнике были деньги — совсем немного, Эдуард редко имел при себе крупные суммы — и водительские права. Ни одной фотографии. Ничего, что было бы последней посмертной вестью ей. Она положила их на стол перед собой и прикасалась к ним, думая: «Теперь я заплачу. Теперь я смогу плакать». Но не смогла.

Спокойствие было как щит. Оно ее укрывало. Помогло выдержать приезд Луизы и приезд белого как полотно Саймона Шера. Помогло выдержать газетные шапки и новые часто сенсационные обзоры жизни Эдуарда. Помогло выдержать без муки заседание следственного суда и письма, которые приходили со всех концов мира, на которые она отвечала каждый день аккуратно, тщательно, не откладывая. Оно оставалось с ней, пока она занималась подробностями погребения, которое должно было совершиться в замке на Луаре, и во время бесконечных совещаний с юристами.

Все это было реальным и ирреальным. Она смотрела на происходящее, на этих людей из-за ледяного щита своего спокойствия и обрывала их соболезнования, какими бы искренними они ни были. Она знала, что за этим щитом ее душа, ее тело изнывают от горести утраты, но она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее страдания. Они принадлежали Эдуарду, а она была горда.

Тело Эдуарда было доставлено на Луару в его самолете. Гроб сопровождала Элен. Одна. На ночь перед — похоронами его поставили в часовне около памятников отцу Эдуарда, Жан-Полю, Изобел и Грегуару. Элен осталась там и час за часом сидела совершенно прямо, сложив руки на коленях, пока совсем не стемнело и она не окоченела.

Когда она наконец вернулась в дом, Кристиан (он не оставлял ее совсем одну), прощаясь с ней перед сном, вложил ей в руку пакетик.

— Бетховенская запись, — сказал он негромко. — Та же, что была в машине Эдуарда. Я знаю, он ее включил. И я подумал, что, может быть, ты захочешь ее послушать.

— Бетховен?

— Когда умерла моя мать, я обыскал весь дом, ища хоть что-то. Не знаю, что. Письмо. Какую-нибудь весточку. Естественно, я ничего не нашел. И вот подумал, может быть, у тебя такое же чувство. Я подумал, может быть, тебе это нужно.

Элен посмотрела на маленькую кассету. Ее лицо ничего не выражало.

— Эта пленка? Ты хочешь сказать, пленка из машины Эдуарда?

В голосе Кристиана появилась особая мягкость:

— Нет, Элен. Запись та же, но пленка другая. Пленка в машине, она… порвалась.

— Да. Ну, конечно. Спасибо, Кристиан.

Она поднялась к себе и поставила кассету. Она много раз слышала эту запись, когда ездила с Эдуардом. И когда услышала теперь, музыка внезапно пробилась сквозь броню, которой она себя окружала. Andante grazioso; quasi allegretto. И тут она заплакала.

На следующий день, когда ей опять понадобилось спокойствие, оно вернулось к ней. Она надела его вместе с траурным костюмом, точно плащ. Оно защищало ее во время заупокойной службы, во время погребальной церемонии на кладбище де Шавиньи у часовни. Кладбище располагалось на пригорке, откуда открывался широкий вид на виноградники и на заливные луга за ними с купами каштанов. Оградой служили темные стройные кипарисы, посаженные еще прадедом Эдуарда.