Все ураганы в лицо

У него было острое ощущение собственной причастности не только к сфере военной, но и ко всему, что совершается в стране. Присутствуя на съездах учителей, врачей, инженеров и других групп интеллигенции, он чутко улавливал политическое настроение среды и радовался, когда замечал, что позиции интеллигенции изменяются в сторону все большей партийности. Ведь речь шла о культурном подъеме страны, а это дело, как он знал, было самое трудное и требовало более длительных сроков, чем, скажем, решение задач политических или военных. Культурная революция займет годы и годы. А частью массового культурного роста являлся рост литературы и искусства. В этой, еще пока трудноуправляемой стихии вовсю резвились троцкисты и бухаринцы, мутная мелкобуржуазная волна захлестывала журналы и издательства. В литературе находили пристанище все те, кто старался увести культуру с правильного пути, кто в иносказательной, а то и в прямой форме оплевывал Советскую власть.

К литературе у Михаила Васильевича с давних пор было особое отношение — почти родственное.

Он изыскивал время для частых бесед с «разведчиком партии в литературе» Дмитрием Фурмановым. Митяй приходил с Анной Никитичной. Софья Алексеевна ставила на стол самовар. Супруги Фурмановы оба были тесно связаны с литературной жизнью Москвы. Анна Никитична значилась председателем Пролеткульта, Дмитрий Андреевич трудился в секретариате Московской ассоциации пролетарских писателей, входил в коллегию по вопросам печати при Московском Комитете партии и вел борьбу с различными литературными группировками мелкобуржуазного толка. Его ненавидели за то, что он со всех трибун заявлял: литература — значительный участок идеологического фронта, и он должен быть взят под коммунистическое руководство.

— Враги этого пошиба, как правило, крикливы, наглы, беспринципны, любят объединяться в землячества и фракции, — пояснял Дмитрий Андреевич, — они всегда требуют какой-то особой свободы для своих группок, выступая якобы от всего народа или же от молодежи, от студенчества, от деятелей искусства и литературы, от интеллигенции вообще; они обычно представительствуют от того, кто их и в глаза не видел; пишут громкие декларации, шумят на весь мир, вовлекая в сферу своих интересов людей не всегда осведомленных. Им важно создать видимость общественного мнения: мы, мол, тоже представители народа и хотим высказаться… Они сильны глоткой, казуистикой, софистикой, умением использовать формальную сторону наших демократических законов. Вы, мол, говорите о свободе слова, вот я и воспользуюсь этой свободой против вас.

— С идейными басмачами разговор должен быть коротким, — отзывался Фрунзе. — Мы свободу завоевывал и не для них, а для народа.

Фурманов оказался самым ярым поклонником таланта Маяковского и говорил:

— Он — наш. И в прошлом, должно быть, был наш. Футуризм — только тень, которая тянется за ним. Но тень останется лишь тенью.

— А как же Леф? — допытывался Михаил Васильевич.

— А что Леф? Маяковский без лефов и футуризмов останется Маяковским, а что лефы и футуристы без Маяковского? Обыкновенная крикливая мелкобуржуазность, которая хочет казаться более партийной, чем сама партия. Все это — накипь на котлах революции. Я уже с ними схватывался не раз. А Маяковский — Гулливер, у которого в ногах путаются литературные пигмеи. Они всячески пытаются доказать, что это они его открыли, оплодотворили и взрастили. А его открыла и оплодотворила революция. Он — пролетарский поэт.

Слова Дмитрия Андреевича заинтересовывали. Михаил Васильевич знал, какую высокую оценку дал Владимир Ильич стихотворению Маяковского «Прозаседавшиеся», и жалел, что так и не выбрал досуга познакомиться с творчеством поэта. Решил почитать.

Когда Михаила Васильевича пригласили на выступление Маяковского, он пошел. В Красном зале Московского Комитета партии поэт читал свою новую поэму о Ленине.

Тут все шло так, будто собралась партийная конференция, а главным докладчиком был Маяковский. После читки предполагались прения.

Срывались в тишину зала необычные строки:

Пролетариат —
                    неуклюже и узко
тому,
        кому коммунизм — западня.
Для нас
            это слово —
                           могучая музыка,
могущая
             мертвых
                          сражаться поднять…

Это было именно то, о чем часто думал Фрунзе. Вышел потрясенный, под впечатлением огромности и бесстрашия таланта. Зачем ему все эти футуризмы и лефы?.. Фурманов совершенно прав…

В Маяковском сочеталось что-то очень чистое, светлое с некой трагичностью, которая улавливалась лишь интуитивно. Как узнал Михаил Васильевич, и Валериан Куйбышев, и Луначарский, и Крупская считали Маяковского талантливейшим поэтом. Так то о нем отзывались Горький, Блок, Брюсов.