Все случилось летом

Мы, мальчишки, лишь после отчаянных потасовок выяснили, кому в классе занимать лучшие места — то есть последние парты, подальше от учительских глаз, а Паулис… Паулис взял свой портфель и сел на первую парту, как будто это место было для него специально предназначено. Для него! Да ведь это ж… геройство! Иначе как назовешь? И как-то само собой получалось, что Паулис был всегда впереди. Нужно где-то класс или даже школу представлять — посылали Паулиса, выступить на собрании — опять же Паулис. Не знаю, что бы мы делали без Паулиса, без Силы Слова? Право, не знаю. Погибли бы, да и только.

Явился к нам однажды репортер с радио, вертлявый такой, прямо воробей. На плече висит небольшой сундучок — магнитофон. Подошел он к нашему Аболтыню и взял его в оборот: мол, ему, репортеру, нужно сделать материал, обобщающий опыт передовика, материал, по которому могли бы, так сказать, поучиться все — у нас в республике и за ее пределами, или, как пишут поэты, — от холодных северных широт до знойных пустынь юга. У нашего Аболтыня вид несчастный, сразу видно, он бы с удовольствием, что называется, отшил репортера, за дверь его выставил. Но тот, настырный, вцепился в учителя как репей.

— Я вас понимаю, — говорит репортер, — но и вы меня поймите: это мой долг, моя работа, мне за это деньги платят.

— Да нет у нас никакого обобщающего опыта, — мямлит Аболтынь. — Обычная школа, как сотни других. К тому же… эти юноши, которых вы видите, по моим предметам с трудом тянут на четверки. Больше даже троечники. Пятерок вовсе нет. И вообще, вы согласовали свой приход в высших инстанциях? У нас ведь пониженный процент успевающих. Так что…

— Но вот что я выяснил, — не унимался репортер, — именно по вашим предметам все воспитанники, поступающие в вуз, выдерживают экзамены.

Тут уж Аболтыню крыть нечем. Оглянулся, словно ища поддержки, и вдруг его взгляд остановился на Силе Слова. Морщины на лице преподавателя разгладились, он даже улыбнулся своему мучителю — хитро так и таинственно.

— Знаете, что мне пришло в голову? Поговорите-ка вы с одним из учеников. С Паулисом Равинем. Он у нас, — как бы это сказать, — он у нас… ну да, уверен, вы останетесь довольны. Очень довольны. Так и сделаем.

Репортер вздохнул, скорчил кислую мину, будто он жабу проглотил. Что делать, на безрыбье и рак рыба… Попросил нас всех покинуть класс, чтобы остаться наедине с Паулисом и записать его на магнитофон.

Когда мы вернулись, дело было сделано, и Паулис, прижав к уху наушник, слушал наговоренное. Репортер, довольный, расхаживал взад-вперед, потирая руки, временами издавая восклицания:

— Ну, здорово! Отлично! Превосходно! Как раз то, что нужно. У тебя, парень, есть хватка!

А Паулис глазом не повел, лицо как маска Фантомаса. Слушает, слушает, потом вдруг говорит:

— Здесь вроде бы заминка получилась… Не совсем гладко. Может, перепишем?

— Милый ты мой! — Это ему репортер. — Все в порядке! Что не получилось, вырежем. Лучше больше, чем меньше. Из большего всегда что-то выкроишь. Придет время, ангелы слезы прольют над таким прекрасным выступлением!

Как только репортер ушел, мы обступили Паулиса, стали расспрашивать, что он говорил, что при этом чувствовал. Но Сила Слова весь ушел в себя, даже не слышал наших вопросов.

— Это не главное, — бормочет.

— Что не главное?

— Как бы сказать… — подыскивая слова, тянет он, а сам поверх наших голов глядит куда-то в потолок. Надумал что-то и продолжает: — Репортеру до лампочки, чем и как мы тут занимаемся, — в самом деле, таких школ, как наша, сотни. Его интересовало другое: найти человека, который бы смог наговорить в микрофон. И хорошо наговорить. Главное — чтобы речь лилась гладко.

— К чему ты клонишь? — спросил один из нас.

— Похлебка… — обронил Паулис с таким глубокомысленным видом, будто это слово прочитал на потолке.

Мы переглянулись: неужто свихнулся наш однокашник, от умственного напряжения мозги немного набекрень съехали?

— Похлебка, — твердит свое Паулис. — Как бы вам понравилось, налей мы похлебку в ржавую консервную банку?

— Слопать можно, — кто-то подал голос, — только надо зажмуриться.

— А если ту же похлебку налить в красивую тарелку… — развивает Паулис свою мысль. — Совсем иной коленкор. Посуда имеет огромное значение. Нашлась хорошая посуда, супчик может быть совсем жиденьким…

Мы только фыркнули — во дает! Однако чувствую, во мне шевелится досада и что-то вроде зависти: опять Сила Слова умнее всех оказался, опять всех положил на лопатки! Может, я и глупей его, а все ж нехорошо, когда тебе то и дело напоминают об этом. Язык так и чешется возразить.

— Но ведь похлебка все-таки нужна, — говорю, — какая б ни была посудина. Похлебка!

Паулис оглядел нас, пренебрежительно этак оглядел, потом скривил рот в улыбку.

— Не всегда, дорогие товарищи, — обронил. — Не всегда… Так-то, товарищи!