Все равно

— ВЫХОДИ, ТВАРЬ!!! ВЫХОДИ!!! — в удары я вкладывал всю силу и ярость, в старых деревянных рамах звякали стекла, в темных сенях что-то металлическое сорвалось со стены и загремело по полу.

Потом в маленьком сенном окошке вспыхнул свет.

— Кто там? — донесся изнутри слабый испуганный голос. — Уходите, я сейчас в полицию позвоню!

Меня будто ледяной водой окатило, сбивая ревущее пламя, пригибая к земле распростёртые темные крылья, смывая багровую пелену с глаз. Голос. Испуганный, дрожащий, женский… Молодой.

Молодой.

Я потерянно стоял перед дверью старого дома, пытаясь понять, что на меня нашло. Я серьёзно хотел убить бабку? Потому что восьмидесятилетняя соседка считает её ведьмой? Потому что бабка сказала нам вслед «Берегите себя»?

Ого.

Ого-го.

— Кто это, что вам надо?! Я звоню в полицию! — в дрожащем женском голосе из сеней слышались слезы. — Уходите, я звоню, слышите?

— Не надо, — каркнул я хриплым от недавнего крика голосом и повторил, прокашлявшись: — Не надо, я… Простите. Я что-то… Немного… Простите, ради бога, я не хотел пугать! Наверное, — последнее слово я пробормотал себе под нос, поражаясь тому состоянию, в котором был минуту назад.

— Вы кто? Что вам надо? — голос за дверью ещё подрагивал. — Ночь на дворе, с ума, что ли, сошли? Тут не варят самогон!

У меня вырвался невольный смешок.

— Мне не нужен самогон, — я опустошенно привалился к стене. — А Антонины Петровны нет дома? — ну и на кой черт она мне сдалась? «Простите, а баб-Тони дома нет? Я её на костре сжечь хочу, ведьму старую».

— Нашли время бабушку искать! — уже совсем окрепший женский голос приблизился к двери. — В больницу её забрали, в райцентр. Сердце прихватило.

— Ясно. Вы простите, пожалуйста, на меня накатило что-то. Помрачение какое-то, нервный срыв, может. Я жену недавно похоронил, — вдруг, само собой вырвалось у меня.

А потом я сел на землю и заплакал. Я сидел, привалившись спиной к дощатой стене дома «ведьмы», стоявшего неподалеку от деревни, смотрел на яркий рогатый месяц в небе и тихо плакал. Слезы стекали по щекам и щекотали губы. Мука комкала лицо, кривила рот, хотелось скулить. В сенях за спиной с минуту было тихо, потом стенка тихо скрипнула, будто с той стороны кто-то прислонился к ней плечом.

— Мне жаль очень, — вздохнула девушка в сенях. — Только я вас все равно не впущу, я боюсь.

— Не впускайте, — невольно улыбнулся я сквозь слезы. — Не надо никого ночью в дом пускать, это правильно. А калитку я вам завтра починю.

— Ага, почините. Вы днем приходите, я днем не так боюсь одна. И давайте на «ты», что ли. Я Марина, внучка бабы Тони.

— Давай, — легко согласился я, не спуская глаз с сияющего месяца. — Вить… Виктор. А почему ты в полицию не позвонила? Надо было.

— Надо, — вздохнули за стенкой. — Только мой телефон не ловит тут, а проводного и не было никогда. Ой… Вот это вот не надо было, наверное, говорить. Вдруг ты теперь в окно полезешь.

— Не полезу, — я рассмеялся, вытирая ладонями слезы. — Я домой пойду, спать. Спокойной ночи, Марина.

— Спокойной ночи, Вить… Виктор, — я не понял, случайно он так сбилась или решила меня подразнить, но опять улыбнулся. — Ты приходи в гости, хорошо? А тот тут старики одни. Да и смотрят как на больную какую. Только днем приходи.

— Приду, — согласился я. — Завтра приду. Засов чинить.

Обратный путь, по ощущениям, оказался чуть ли не вчетверо длиннее. «Отшиб» ведьмы (тьфу, вот привязалось слово-то) был и в самом деле в стороне от Речиц, в полях. И как только нашел так быстро? Я ж тут и не был ни разу. Вот что злость делает.

Баб-Маруся сидела у меня в передней и смотрела телевизор. Увидев меня заквохтала, будто наседка:

— Вернулся, оглашенный, куда ж ты в ночь-то, к ведьме-то?

— Ой, баб-Марусь, ну вас с вашей ведьмой. И я тоже хорош…

— Чего сотворил, голова садовая? — испугалась бабка.

— Да ничего не сотворил, нет её там, в больницу её увезли. Сердце. А вы не говорили, что у Антонины Петровны дочка есть и внучка.

— Когда увезли? Не слыхала я никаких скорых помощей.

— Ба-а-аб-Марусь, вы дежурите, что ли, у окна весь день, все машины слушать? Да и по дальней улице проехать могли. Так что про внучку?

— А что про внучку… Кто ж её, сучку блудливую, знает, когда и где помет метнула. Может, и есть кто. Рыжее семя, прости господи, — бабка торопливо перекрестилась на старые иконы в красном углу.

— Бабуль, я спать лягу, ладно? — я уже устал от стариковских заскоков и обвинений. — И вам спокойной ночи.

— Спокойной, спокойной, — забормотала баб-Маруся, зашаркав к сеням. — И то правда, темень уже. Ты меня, старую, вполуха слушай, не варит голова-то уже, совсем поглупела. А ты бежать куда-то на ночь глядя…

Покряхтывая и бормоча, старушка спустились по короткой лестнице в сенях. Хлопнула дверь на крыльце, затем ворота. Баб-Маруся шаркала домой вдоль палисада, продолжая бормотать что-то под нос.

Я выключил свет и упал, не раздеваясь, прямо на скрипучий диван в передней. Дом привычно потрескивал и поскрипывал, нагоняя воспоминания о лете и дурнотную тоску.