Все рассказы об отце Брауне

Лакнау-мэншнз лежал в предгорьях той горной системы, пиком которой были Гималаи-мэншнз. Контора мистера Фламбо располагалась на первом этаже и являла собой разительный контраст американской машинерии и холодному гостиничному лоску апартаментов «Бессловесной прислуги Смайта».

Фламбо принял своего друга Энгуса в артистическом будуаре, украшенном саблями, аркебузами, восточными диковинами, бутылками итальянского вина, древними глиняными котлами, пушистым персидским котом и невзрачным католическим священником, который смотрелся здесь особенно неуместно.

— Мой друг отец Браун, — представил его Фламбо. — Давно хотел вас познакомить. Отличная погода, хотя и немного холодно для южанина вроде меня.

— Я думаю, скоро развиднеется, — заметил Энгус, присаживаясь на оттоманку в фиолетовую полосу.

— Нет, — кротко возразил священник, — снег уже пошел.

И впрямь на фоне темнеющего прямоугольника окна закружились первые снежинки, предсказанные продавцом каштанов.

— Я пришел по делу, — хмуро промолвил Энгус, — и оно не терпит отлагательства. Видите ли, Фламбо, один человек, ваш сосед, отчаянно нуждается в помощи. Его преследует враг, которого никто никогда не видел.

И Энгус пустился в обстоятельный рассказ о Смайте и Уэлкине, начал с истории Лауры, присовокупив собственные наблюдения. Рассказал о таинственном смехе на углу пустых улиц, о странных словах, прозвучавших в пустой комнате.

Фламбо с возрастающим волнением слушал рассказ приятеля, священник же, напротив, никак не обнаруживал своих чувств, держась словно бессловесный предмет мебели. Когда дошло до истории с таинственной надписью на витрине кондитерской, Фламбо вскочил, и его мощная широкоплечая фигура заполнила собой всю комнату.

— Если не возражаете, я предпочел бы дослушать на ходу. Нельзя терять времени.

— С удовольствием, — согласился Энгус, тоже вставая, — хотя пока Смайту ничего не угрожает. За единственным входом в его нору следят четверо.

Они вышли на улицу. Священник трусил сзади, словно преданная собачонка, и лишь раз дружелюбно заметил ради поддержания разговора:

— Только посмотрите, сколько снега намело!

Пока трое спускались по крутой боковой улочке, уже запорошенной белым, Энгус успел досказать историю, а оказавшись на месте, занялся часовыми. Продавец каштанов — и до того, как получил соверен, и после — клялся, что глаз не сводил с двери, но тщетно: ни одного посетителя. Полицейский был более красноречив, заявив, что на своем веку повидал жуликов всех мастей, в цилиндрах и в рубище — ему ли не знать, что подозрительному типу необязательно выглядеть подозрительно, — однако, видит Бог, в эту дверь никто не входил. Наконец, когда трое мужчин подошли к дворецкому, все с той же дежурной улыбкой стоявшему у двери, тот развеял все сомнения.

— Моя обязанность — спрашивать любого, от герцога до мусорщика, куда он направляется, — заявил добродушный великан с золотыми галунами, — но с тех пор, как этот джентльмен ушел, спрашивать было некого.

Здесь застенчивый отец Браун, стоявший позади своих спутников, осмелился вступить в разговор, скромно заметив:

— Хотите сказать, никто не поднимался и не спускался по этим ступеням с тех пор, как пошел снег? Он начался, когда мы сидели у Фламбо.

— Никто, сэр, уж я-то знаю, — важно ответил швейцар, излучая благодушную уверенность в себе.

— А это что? — спросил священник, безучастно, словно рыба, вытаращив глаза в землю под ногами.

Остальные проследили за его взглядом, а Фламбо выругался и с французской горячностью взмахнул рукой. Ибо прямо посередине лестницы, между вальяжно расставленных ног верзилы-швейцара на белом снегу темнела цепочка следов.

— Господи! — воскликнул Энгус. — Человек-невидимка!

Без лишних слов он бросился вверх по ступеням, Фламбо устремился вслед за ним. Отец Браун остался стоять на заснеженной улице, осматриваясь вокруг, словно потерял интерес к расследованию. Фламбо приготовился высадить дверь мощным плечом, но шотландец рассудил более здраво. Он принялся ощупывать дверную раму в поисках невидимой кнопки. Наконец дверь медленно отворилась.

Все те же механические болваны заполняли прихожую. Стало темнее, но с улицы внутрь проникли алые закатные блики. Некоторые манекены по тем или иным хозяйственным надобностям успели переместиться по прихожей и теперь торчали тут и там. В сумерках цвета стерлись, но странным образом благодаря бесформенности механических игрушек их сходство с человеческими фигурами усилилось. В самом центре — там, где раньше лежал клочок бумаги, — виднелось пятно, словно кто-то пролил красные чернила. Однако то были не чернила.

— Убийство! — воскликнул Фламбо, проявляя истинно французскую решимость и здравый смысл.

Не прошло и пяти минут, как он обшарил все углы и шкафы, но если Фламбо надеялся найти тело, то тщетно. Исидор Смайт, живой или мертвый, исчез. Наконец друзья, взмокнув от пота, снова сошлись в прихожей и уставились друг на друга, вытаращив глаза.

— Друг мой, — воскликнул Фламбо, от волнения переходя на французский, — ваш убийца не только невидим, но и ухитрился сделать невидимым труп!