Все против попаданки

— Сколько угодно, — я снова встала, теперь уже твердо намереваясь выйти из кабинета. 

Байки, сказки и решение, лежащее на поверхности. И нет, я не считала, что я явилась тут самая умная — я это знала. Люди столетиями не додумывались до того, что в мое время знал каждый ребенок. Сперва колесо, потом письменность, потом гигиена, а оперативно-следственная работа… Чуть больше века от примитива до системы. Что очевидно мне, для этих людей как чудо, но пропади пропадом чудеса, когда у меня под носом с честнейшим выражением лица кормят детей гнилыми обрезками.

— Я спрошу у сестер, сможет ли мать-настоятельница принять вас. Придется вам обождать.

Дверь за моей спиной закрылась. Я прислушалась: крики, споры, выяснение отношений? Нет, ничего, тишина. 

Полно, парень, ты не заметил то, что сразу бросилось мне в глаза. Не то чтобы я намеревалась стравливать несчастных, но они и без чьего-то участия прекрасно и бессмысленно враждовали.

И если кто-то из насельниц и вправду монстр из тьмы, то это самая, самая незаметная. Тихая, покорная. Та, кто, согласно исследованиям Игнатия, никогда не сможет напасть на другую женщину.

Глава девятая

— Хорошо бы подлатать крышу. И заделать щели в окнах. Зимой тут становится холодно, сестра. Но я ни в коем случае не настаиваю.

Сестра Анна вызывала у меня симпатию. Скажем так — пока, до вновь открывшихся обстоятельств, я позволила себе считать, что она мне симпатична. Та самая пожилая уставшая монахиня, с которой я успела коротко пообщаться, когда заглянула в приют в свой первый день.

Я осматривала темную, скупую — не могла я подыскать слова лучше — комнату, заставленную старыми кроватями с тонкими, местами протертыми и заштопанными триста раз покрывалами. Сбитые в комки подушки, застиранное истончившееся белье, и отчего-то я без всякой брезгливости проверила, есть ли в постелях вши или клопы. Не было. В хозяйстве сестры Анны все было безупречно, и когда я пришла, она лично вместе со старшими девочками драила в спальне пол. 

Пока я беседовала с охотником, а потом ходила к сестре Аннунциате узнавать, сможет ли мать-настоятельница пообщаться с охотником — ответ: нет, ей неможется, и брат Грегор волен отправиться из святых стен восвояси, да хранит его Милосердная по бесконечной своей доброте, — пока объясняла это охотнику, завтрак в детском приюте кончился. Тесная спаленка, настолько тесная, что даже худенькая я с трудом протискивалась между кроватями, подвергалась уборке, а в соседней комнате — игровой, немногим более светлой, чем спальня, проходили занятия. Тарелки и сам котел из игровой уже унесли, и я не могла проверить, что на этот раз положили детям насельницы. Сестра Анна призналась — завтрак сегодня был на удивление хорош.

Ну, пусть так… 

Я заглянула в приоткрытую дверь игровой. Дети не должны себя так вести — тихо, будто пришибленно. Их было около тридцати, и все сидели, сбившись в углу, от мала до велика: младшим около трех лет, старшим — примерно двенадцать-четырнадцать. Более старшие девочки, скорее всего, переходили в общие спальни женщин, а мальчики покидали монастырь. Одна из подросших девочек читала по слогам «Слово» — негромко, запинаясь, но слушали ее очень, очень внимательно.

— Неужели они никогда не выходят из этих комнат? — ужаснулась я, повернувшись к сестре Анне.

Бледные, худые, в обносках дети. В их глазах безысходность отпечаталась намертво, казалось, с рождения. В своем возрасте они представляли прекрасно, что их ждет, и не видели ничего, кроме монастырских стен, не ели ничего вкуснее вареных опарышей и вряд ли хоть когда чувствовали тепло и чью-то искреннюю любовь. Единственное, что меня удерживало от разноса и воплей, это виноватый, опущенный в пол взгляд сестры Анны, и я не могла понять, есть ли в чем ее обвинять.

— Лучезарная хранит невинные сердца по милости своей, — пробормотала сестра Анна. Мой визит вызвал у нее массу вопросов, но она не смела озвучить их. Я пришла, провела ревизию и осмотр, хмурилась, кусала губы и не говорила ничего. То, что я видела, было лучше, чем я ожидала, но хуже, чем могло бы быть. 

И самым страшным были не теснота и не то, что дети не видели толком дневного света. Меня пугало, что этот приют у каждого из них может остаться лучшим воспоминанием. 

— Пойдем со мной, — пригласила я сестру Анну и указала рукой по направлению к саду. Дети за дверью сидели молча, никто не заплакал, не закричал. Мне было жутко, и я не знала, с чего мне начать. 

Небольшая, на пару мест, скамеечка приютилась под великолепным деревом, похожим на наши бугенвиллии. Монастырь являл собой дикий контраст умиротворения и отчаяния, красок и серости, тепла и холода. Я села, откинув яркую ветку, жестом велела сесть сестре Анне. Вышло не самое приятное начало разговора: молчу, всем видом даю понять, что мое величество недовольно, и поступи кто подобным образом со мной, я бы этого не простила.