Все пропавшие девушки

Это правда. Папа меня смешил, давал кров и пищу, ни разу руку на меня не поднял, ни разу голос не повысил. Зачем же придираться? В глазах большинства мой отец – воплощенная добродетель.

Он подался ко мне, снова взял за руку.

– Ник, ты довольна жизнью?

– Да, – сказала я.

Все, что мне нужно для счастья, осталось в Филадельфии – приезжай и бери. Целая жизнь – устроенная, благополучная.

– Ну и хорошо, – сказал папа.

Я сжала его пальцы.

– Это не расплата. Тебе не за что так расплачиваться.

Он принялся барабанить пальцами по столу в темпе ускоренного марша. Наклонился ко мне, понизил голос до свистящего шепота:

– Послушай, Ник. Я вынужден платить. Вынужден.

– Я все улажу, папа. Не говори больше об этом. Ничего и никому. Обещаешь?

– Обещаю.

Я знала: обещания хватит на час-полтора.

– Папа, сосредоточься. Постарайся запомнить: никому, ни словечка.

– Ник, я все помню.

Он поднял взгляд. Глаза были как у ребенка, глаза ждали: вот сейчас Ник все объяснит. Я покосилась на свою руку, лежавшую поверх папиной, на старческие пятна, усеявшие тыльную сторону. На свои собственные веснушки.

– Папа, тебя хотят отвезти в полицейский участок для дачи показаний. Пожалуйста, перестань болтать. Очень тебя прошу.

Он открыл было рот, но я жестом его остановила. Потому что за папиной спиной, в дверях, стоял Эверетт, ища меня глазами. Я вскинула руку, папа проследил за моим взглядом.

– Папа, я хочу тебя кое с кем познакомить.

Эверетт приблизился, и я добавила:

– Это Эверетт.

И подумала: «Вспомни, кто он такой. Ну пожалуйста».

Папа поднял взгляд на Эверетта, перевел глаза на мой неокольцованный безымянный палец, улыбнулся.

– Как же, помню. Очень рад познакомиться, Эверетт.

Эверетт пожал папину руку.

– Взаимно, Патрик. Извините, что на Рождество не удалось вырваться.

Мы действительно собирались встретить Рождество с папой, а после вернуться в Филадельфию и остаток праздников провести с семьей Эверетта. Наши планы нарушила метель, а когда она улеглась, мы не стали перебронировать авиабилеты. Впрочем, эта подробность давно и безвозвратно канула в дебри папиной памяти. Папа издал звук, не поддающийся идентификации; пожалуй, Эверетт уловил в нем недовольство.

– Я все уладил, Николетта. Можем идти. Или ты хочешь здесь перекусить?

Вот так же я себя чувствовала в семнадцать. Сидела в кухне, а папа спрашивал: «Останешься на обед?» – «Не останусь», – отвечала я. Всегда, неизменно. Норовила слинять с тех пор, как покончила с самовнушением на тему «Мама, может, еще и выживет».

– У меня полно дел, – сказала я. – Заеду на днях, пап.

Эверетт положил на стол свою визитку.

– Директор и медсестры мною предупреждены, но на всякий случай, Патрик, прошу вас: если вдруг кто-то вздумает задавать вам вопросы – позвоните мне.

Папа вскинул бровь, поймал мой взгляд. Но я уже встала из-за стола. В дверях я оглянулась. Папа смотрел мне вслед. Я кивнула ему, мысленно помолилась, чтобы он не забыл про визитку.

Под предлогом, что мне нужно в туалет, я оставила Эверетта болтать с дежурной медсестрой. Закрывшись в кабинке, изнемогая от тревоги, набрала номер Тайлера. Заклинала, слушая гудки: «Ну ответь же, ответь!» Конечно, Тайлер не ответил. Я стала прикидывать, не позвонить ли в справочную, не выяснить ли номер паба «Келли». Из холла доносился голос Эверетта:

– Что конкретно говорил Патрик Фарелл?

Я выскочила в холл, позвала:

– Эверетт?

Он неохотно отделился от стойки рецепции.

– Я готова. А ты?

* * *

Сплетни – вот главная опасность любого расследования. Распространяются как зараза, никого не щадят. Я этой гадости отведала задолго до того, как стала работать школьным психологом.

Опасны сплетни потому, что произрастают из фактов, как из зерен; это уже после побег начинает жить своей жизнью, ветвиться, цвести пышным цветом. Правда и выдумка питаются из одного корня, становятся неразделимы. Потом и не вспомнишь, где первая, а где вторая.

Вскоре после пропажи Коринны не осталось необшаренных мест, неопрошенных свидетелей и непроверенных версий. Что было делать жителям Кули-Ридж? Только домыслы строить.

О Коринне, о Байли и обо мне. Мы-де безрассудные, мы безответственные; о последствиях своих действий сроду не думали. Бывало, возле пещеры из горлá пили, по кругу пускали бутылку, еще и мальчиков впутывали. Тырили шоколадные батончики из универсама (на спор, на слабó); собственность чужую не уважали, авторитетов не имели. И вечно висли друг на дружке, целовались-обнимались, вон и фотографии есть: поди пойми в этом клубке рук да ног загорелых, волос неприбранных, кто есть кто. «Девчонки эти даже мальчиками менялись!»