Всё от земли

— А то что же… Кричат они там снизу: Минушка, скорей, в европорт опаздываем, а я им сверху: покуда по имени-отчеству не назовете — не сойду. Стихли они, переглядываются и молчат. И я молчу, не подсказываю, вспомнят сами или нет. И такая тут тишина воцарилась — ажно проснулась. Ты-то хоть знаешь?

— Откуда, мы вовсе приезжие.

— Ульяна Аверьяновна я, Смирнова. Ладно, побегу. Это что, — заглянула в подойник, — от двух коров и столько?

— Почему, от одной, другую в совхоз сдали, все равно половина удоя на закуп идет, так хоть голову не ломать, чем их зимой кормить двоих.

— Ой, с кормами беда. И на скоко вытянула?

— На пятьсот с копейками.

— О-о-о! Хорошо. Ну вон они какие печи у вас. Деньги на книжку положили?

— И все-то ей надо знать. Обязательно на книжку? Да у меня мой Петр хоть и не Первый…

— А сколькой он у тебя?

— Фу ты, ну рта не даст раскрыть. Я хочу сказать, мой Петр хоть и не царь Петр Первый, а тоже понимает, где медь нужнее. В Фонд мира решил послать…

Некорыстиха сквозь редкий тюль кухонной занавески проводила глазами старуху со двора.

— А ну ее. Умирать собралась, а носится по деревне — на «Жигулях» не обгонишь.

Сходила в сени за сепаратором, поставила на привычное место, размотала шнур, потянулась вилкой к розетке…

— Ребята встанут — про-се-е-е… парируют, — спрятал Некорыстин улыбку в зевок, вышагивая из горницы.

— Смешно? — Галина скомкала провод, швырнула в горловину сепаратора и опустилась на лавку возле него. — Говорила, давай лучше бычка решим — и на базар.

— Бычка само собой.

Некорыстин вернулся в горницу, скрипнула дверка шифоньера, зашелестели раздвигаемые плечики.

— Петь! Может, до осени помешкаем с бычком?

— Ты вот… Да где он? Стихи любишь. И вообще поэтов… Придумала, мой парадный костюм своим халатом завесить. А помнишь, что Маяковский писал? Надо красного защитника кормить вовремя.

— Надо вовремя кормить, — поправила Галина. — Вот еще одна бабка Минушка выискалась.

— Ты, Галич, Ульяну Аверьяновну не склоняй, она несклоняема, — грозил там в горнице Петр пальцем, — слышал я всю вашу политбеседу, курить вставал. О! Легкая на помине. Аверьяновна! — звякнуло окошко. — Ну-ка заверни на минутку.

— А я и так к вам, — послышалось с улицы.

Проплыла по простенку слабая тень. Прошамкали об радиатор галоши. Прокряхтели ступеньки.

— А ты чего это, как галка на церковном кресте, нахохлилась сидишь? Уж не денежная ли жаль одолела? Мельница вертится, а у мельника голова кругом идет? Язык у тебя гладкий, нёбо шершавое оказалось.

— Так ее, Аверьяновна, — вышел из горницы Петр, поправляя на ощупь галстук.

Минушка шагнула в сторону, чтобы не застить свет, и скрупулезно и долго разглядывала Некорыстина.

— Нарядный. Как Фисуненко из телевизера.

— Ничего ты меня воспроизвела, — смутился Петр и принялся снова за галстук.

— Да не мучь ты его, не мучь, не строй интеллигента из себя, — не вытерпела Галина. — Все равно на спине будет, пока до города едешь по нашему асфальту.

— В Фонд, значит, твердо намерился?

Петр кивнул.

— Тогда вези и мою долю. Поживется — накоплю еще, а не успею, так наверху все равно не оставят и, может, хоть этим помянут.

Минушка подала Петру сторублевку, подала свернутый солдатским треугольничком тетрадный листок, посмотрела на крюк в потолочине, на котором висела когда-то керосиновая лампа, а теперь электролампочка. У Галины навернулись крутые слезы, слышала она эту ее историю с похоронкой. Выдвинула ящик кухонного шкафа и, не оборачиваясь, тоже подала мужу пачку денег.

— Может… не все?

— Да ладно уж. Чего их делить…

— Ох и советская ты старуха, Аверьяновна, — обнял ее Петр.

— Вот и ладно, езжай.

— Ульяна Аверьяновна! Постой. Будут, спрашивать, от кого и кто ты такая, что сказать?

— Там написано.

И тихо прикрыла за собой дверь.

Написано было простым карандашом, коряво и с ошибками, но удивительно верно выражено каждым словом с большой буквы:

От Смирновых Из Добренки от Убитого На Войне Василия и Вдовы Его Ульяны В Фонт Мира Просим Принять.

Лошади рыбу не едят

Четвертую весну затаенно, из последних сил ждали конца войны, но когда он наступит, не дано было знать никому, и неумолимый лозунг «Все для фронта, все для победы!» до салютных залпов сурово и обыденно висел над каждым станком, над каждым крестьянским возом, над каждой головой. Аховое время — война.

И, отчаявшись перемочь это время и выжить, пришел и Ваня Потапов к директору рыбзавода с заявлением.

— Да миленький ты мой, да напринимала уж я вас, больше некуда, — не читая, положила перед собой бумажку женщина-директор. — И рыбак — работа взрослая, невод — не удочка. Годков-то хоть сколько нам?

— …надцать, — проглотил парнишка первый слог, и соврать не смея, и не решаясь сказать правду несовершенных лет своих.

— Надцать, надцать… Ну что мне с тобой делать? — И повернула к себе заявление. — «Прошу принять в какую-нибудь артель, так как чтобы… не умереть с голоду».

Состонала по-бабьи, задохнулась и прикрыла хрустким листком дрогнувшие губы, сдерживая непосильную жалость.