Все хорошо

Потом дыхание вернулось – с жаром и грохотом. Воздух распахнулся, и оказалось, что за ним скрывается белое пламя. Каждый звук, умноженный пламенем, взрывался под черепом, раскалывая и дробя. Огромная пылающая рука упала на лицо и сжала, сжала, сминая кости, глаза, мозг. Еще немного, пришла мысль, еще немного. Чувство финала, чувство близости великой цели. Одуряющий запах раскаленных роз. Торжество пламени. Все исчезает в белом сиянии, моментальные красные контуры, голубой пепел…

– Мама, мама, что? Тебе плохо? Ты меня слышишь? – Лариска рядом, и Тамарка подскочила, и обе трясут за руки, за плечи, и встревоженные морды Тони-Мирона на втором плане, и громадный цвета черных вишен полуэллипс за их плечами, и вверх рогами голубой серп над головой, и хлебно-медовый запах цветущих деревьев, невидимых в темноте, и шуршание мягких крыльев за мембраной, и легкое подрагивание пола в такт далеким многотонным шагам, и возвращение в собственное я из ниоткуда – это восхитительно. Никто не знает по-настоящему, как это восхитительно…

– Нет, все хорошо, устала, надо поспать, поспать… – Язык послушен, и довольно. Довольно на сегодня. – И вам – спать. Всем спать.

– Правильно, – издалека говорит Тони-Мирон, – только примите снотворное, а то проснетесь среди ночи, ночи же здесь длинные, что будете делать тогда?..

– Примем-примем, – говорит язык, – да мы и без снотворного…

– Ни-ни, – Тони-Мирон машет в воздухе огромным, как баллон, пальчиком, – у Пандоры свои странности, без снотворного никак не можно…

У нас тоже свои прибабахи, хочется сказать языку, но Аля укрощает его и отправляет в конуру, и позволяет девчонкам взять себя под локотки и вести, вести, вести, дорога дальняя, а ночка лунная, три луны, и в темноте, далеко-далеко, Тони-Мирон переговаривается сам с собой и говорит сам себе, думая, что его не слышат: это инсайт. И, соглашаясь сам с собой, кивает.

Уже в вертолете, описывая прощальный круг над желтым квадратом с пестрой букашкой глайдера на краю и тремя игрушечными человечками, отбрасывающими неприятно длинные тени, Аля почувствовала, как ее отпускает что-то, не имеющее названия и места приложения, но сильное, четкое и цепляющее. Будто вырывались с корнем проросшие в тело – ночью, неслышно – нити.

Свобода, – возникло слово.

– А он тебе понравился, – ехидно сказала Лариска. – Я видела, как ты на него смотрела.

– Ну и что? – Аля тряхнула головой, сбрасывая с глаз мешающую прядь. – Мало ли кто мне нравился?

– Нет, он хороший, – встряла Тамарка. – Только все время о чем-то думает.

– Он знает много, – сказала Лариска. – И так хорошо все объясняет. Я вот не понимала, как время может быть многомерным…

– Это вы что – в школе проходите? – изумилась Аля.

– Интерметтивный курс, – важно и непонятно объяснила Лариска.

– С ума сойти, – сказала Аля. Давно – в прошлой жизни – Камилл пытался втолковать Ламондуа, Прозоровскому и ей, соплячке (подвернувшейся случайно), именно это: многомерность времени. Потом Камилл ушел. Розовый и потный, Ламондуа водил пальцем по столу, потом, не поднимая глаз, буркнул: «Как думаешь, Лев, возьмут нас в зоопарк?» – «Меня возьмут», – сказал Прозоровский.

Славное было время…

И вдруг она вспомнила. Не мысль, не картина всплыли, нет – тень, привкус, полузвук… но из тех славных времен. Аля цыкнула на девчонок и осторожно, чтобы не сбиться, стала притрагиваться к тому, о чем вспоминала только что. Прозоровский… нет. Зоопарк… нет. Ламондуа… н-нет… кажется, нет. Камилл…

Камилл.

Вот оно: Аля только-только начала работать в Гутенберговском центре, и кто-то – Амет-хан? – несколько раз приглашал Камилла на консультации, и раза два Камилл на эти приглашения отзывался; а запросы, вынуждавшие Амет-хана скручиваться в тугой жгут, исходили от некоего Попова… и вообще бытовала фразочка: «Работать на Попова» – то есть искать и находить нечто такое, о чем все давно забыли либо никогда не знали. Для Али Попов был чистой абстракцией…

Проверим. Амет-хан стар, но бодр.

Джунгли кончились, начались предгорья, изумрудные холмы, муаровые луга, и через десять минут внизу, на берегу озера Ахерон, возникла ярко-оранжевая перекошенная буква "Ф" – посадочная площадка курорта Оз-на-Пандоре. Аля запросила разрешение на посадку и заказала срочный сеанс нуль-связи с Землей, с номером – и она по памяти назвала номер Амет-хана. Никто не помешал ей садиться, она приткнула вертолет в отведенный ей сектор, торопливо выбралась сама и подстраховала выпрыгивающих девчонок. Земля была удивительно прочной и надежной – только сейчас Аля поняла, что во время полета страшно боялась… чего? Непонятно. Кажется, не хотелось признаваться себе, чего именно она боялась.

Даже ноги подгибаются…