Все как в кино

– Я вспомнил, – наконец произнес он. – Вы… вы…

– Что – я?

– Вы-спомнил, – наконец выговорил он, роняя зажатый в кулаке фаллоимитатор. – Розенталь… Розенталь – это… как бы вам так сказать…

– Ну говори, коли начал, – произнесла я, видя, что он опять замялся (а как бодро рассказывал про «вагинальные шарики со смещенным центром тяжести»), – что с Розенталем?

– Розенталь – это я, – брякнул он и обессиленно сел на пол.

* * *

– Какое сегодня число?

Я ошеломленно посмотрела на высунувшего мокрую голову из-под крана Мишу и ответила:

– Тринадцатое!

– А-а-ат повезло! – резюмировал он. Потом пригладил мокрые волосы слегка подрагивающими ладонями и спросил:

– А… месяц?

– Сентябрь. Про год лучше и не заикайся.

– Я и не заикаюсь, – отозвался он. – А вам правда не нужны фаллоимитаторы? Я почему-то подумал, что вы именно за ними пришли. У меня иногда клинит мозги. Собственное имя забываю. А вот священный долг перед Родиной – широкое внедрение фаллоимитаторов, вибраторов и прочих прелестей жизни в народные массы… вот об этом никак позабыть не могу. На автопилоте говорю. Как вот с вами… в коридоре. А… вы кто?

– Я из службы спасения заблудших, – серьезно сказала я. – Я тебя даже не узнала сразу.

– Не узнала… – пробурчал Миша, растирая коричневые мешки под глазами и теребя свое синевато-зеленое потасканное личико. Потом он подозрительно уставился на меня и выговорил: – А где ж ты меня видела, чтоб узнавать или не узнавать? В музее восковых фигур мадам Тюссо?

– В кино. А если серьезно, то тебе не все ли равно, откуда я и где тебя видела. У тебя деньги есть, Миша?

Он встрепенулся.

– Похмелиться бы… вчера последний портвешок раздавили. Раздавили… Борька Толстый, который в комнате валяется, сел в кресло – и раздавил. У него диабет. Чешская школа структурализма… черт! Это, значит, осень… а ведь еще недавно май был. Праздник этот… майский. Ну да… Октябрьская революция.

– У тебя с календарем отношения решительно не сложились, – посочувствовала я. – Так вот… мне нужно задать тебе несколько вопросов. Ты работал на киностудии?

Он разлепил опухшие веки и посмотрел на меня так, что даже через мутную пелену, делавшую взгляд стеклянно-рыбьим, просочилось недовольство: дескать, нашла что спросить, жаба.

– Рабо-тал, – наконец выговорил он. – Я и на телевидении работал… смежно. Но уже уволился. Так что если ты хочешь снять сюжет из жизни бомжей, грызунов и других полезных животных, так это не ко мне.

– Не хочу, – заверила его я. – Ты мне нужен. Собирайся и поехали.

– Стремительный рывок. От границы мы землю вертели назад. Дранг нах остен, – сообщил он. – Собираться и ехать с тобой? И ты еще говоришь, что фаллоимитатор не нужен.

– Странная у тебя логика, Миша. Да ты одевайся, не пучь глаза-то.

– Да мне все равно, что ты там говоришь. Ехать, так ехать. Только похмелиться организуешь?

– Организую, – пообещала я. – А что это ты, Миша, со своей прежней квартиры съехал?

Он поднял на меня глаза, и в мутном их взгляде блеснуло что-то осмысленное.

– А тебе зачем? Писать коммюнике о встрече товарищей Громыко, Лигачева, Борменталя, Розенталя и других официальных лиц? Или биографию мою стряпать с нерукотворным ликом спасителя от пьянства – участкового сержанта Васягина – на обороте?

Говорок его стал бойким, четким. Куда девалось заикание, бормотание и неестественные для любого находящегося в здравом уме и твердой памяти человека паузы!

Он снял со стены застекленную репродукцию картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», любовно покрутил ее в руках, а потом вдруг швырнул о стену так, что осколки полетели во все стороны.

– Не люблю проявлений коллективизма в любой форме, – угрюмо произнес он, не обращаясь ни к кому. – Особенно в форме совместных запоев…

* * *

Через полчаса мы сидели в кафе неподалеку от дома Миши Розенталя. Он успел приодеться относительно культурно и теперь, сменив одежду, как будто сменил маску: сейчас он держался сдержанно и с достоинством, пил пиво большими глотками и внушительно говорил мне «вы».

И это – вместо прежнего «тыканья», густо пересыпанного иканием и разбавленного, как болотная вода илом, невнятным вязким бормотанием.

Одно слово – артист.

– Вам приходилось сниматься в кино, Миша? – спросила я.

– Нет.

– А если подумать?

– Я только в телепередачах снимался, – сказал он. – Влачил нищенское существование на ниве репортерства. Два раза чуть шею не сломил за излишнее любопытство. Совал нос куда не надо. А он у меня потомственно длинный – наследственность, знаете ли. Папеле, Валентин Моисеевич, сын раввина, наградил.

– Значит, карьера киноактера вас не прельщала?