Все изменяет тебе

Требование Герберта вытащить меня из кладовки и заставить ломаться перед ними наподобие циркового клоуна встречено было пьяной компанией по — разному и с разной степенью энтузиазма. Я продолжал сидеть на своем месте, призадумавшись над их словами. И вдруг Почувствовал сильную усталость. За последние дни мне немало пришлось напрягать мозг, да и физически я много Двигался в том же темпе, что и мои мысли. Я был встревожен и испуган. И страхи так быстро сменяли друг друга, что мое сознание было полностью поглощено сценами разыгравшегося в моем воображении мрачного спектакля, и я почти не ощутил вкуса гнусной плесени, присущего этому состоянию неуверенности и оторопи. Несколько часов, проведенных с Кэтрин в домике Брайеров — таких грустных и все же бодрящих, — безнадежных, как подсказывал ум, и все же умиротворяющих, до некоторой степени сгладили остроту переживаний и восстановили утерянный покой. И вот, сидя здесь, в этом прохладном убежище и предаваясь немудрой радости — плескаться в теплой воде и мыть ею гладкие стенки глиняных и оловянных сосудов, — я почувствовал, как распрямляется моя удрученная душа. Исчезли последние следы душевного разлада, вызванного попыткой идти чужими путями. Я опять стал самим собою: одинокой, но беспечной личностью, полной собственного достоинства. В первую минуту я даже не сообразил, какое отношение имеет эта банда тупых раскормленных и наглых скотов к хитро рассчитанной машине подлости, угроз, жестокости и угнетения, связавшей их с Джоном Саймоном Адамсом в живой черный клубок, в котором проклятые сцепились с проклинаемыми. Когда я услышал их голоса и до меня дошло, о чем они говорят и чего требуют, я осознал только шумы, вторгшиеся во все тихие и ясные уголки моей души, захлестнувшие мои ощущения и разум, из которых складывалось мое я. Впервые со времени моего появления в Мунли я испытал ту крайнюю, не вызывающую никаких сомнений, чудесно проникавшую во все поры сознания ненависть, которая закалила нервную и кровеносную систему Джона Саймона и Баньонов и сделала их несгибаемыми, как омертвевшая кость. Разбив кружку о край бочки и взявшись за уцелевшую ручку с заостренным осколком, я готов был броситься на кого угодно.

— О, ведь это просто придурковатый малый, — услышал я слова Эйбеля, — не стоит делать из него игрушку, господа! Если его не трогают, он вполне безвреден. Ведь какие — то права есть у каждого.

— Что ты сказал? — переспросил тот офицер, которого другие называли Гербертом.

— Я сказал, что у каждого есть какие — то права.

Эйбель и офицеры пристально уставились друг на друга. Трактирщик был спокоен, холоден, как поросшие мохом камни во дворе таверны, на лице у него — ни капли гнева, руки впились в прилавок.

Со стороны камина чей — то голос громко крикнул:

— Полковник будет не очень — то доволен тем, что ты травишь местных идиотов, Герберт. Мой тебе совет: оставь его в покое.

Герберт загоготал и отвернулся. Эйбель поспешно подошел ко мне, вырвал зазубренное оружие из моих рук и силой снова усадил меня на табурет.

— Осторожней! — прошипел он. — Это сумасшествие. Заткни уши, если ты так чувствителен. Тебе еще придется услышать кое — что похлеще.

Сумерки уже сгустились, когда отряд вернулся из караула. Солдаты и офицеры устроились поудобнее и принялись за еду и питье. Четыре женщины, в том числе и мастерица на всевозможные шалости Флосс Бэннет, пришли из Мунли, чтобы помочь Эйбелю и его жене в приготовлении пиршества. Для солдат столы были расставлены на дворе, и хотя кое — кто из них и жаловался на щиплющий холод, им приказано было довольствоваться тем, что есть, или убираться. Когда появились куски жареного мяса и пиво, ропот прекратился. Внутри таверны праздничное настроение достигло высокого градуса. До того я редко встречал людей, пожиравших чуть ли не целые мясные туши, поэтому я наблюдал за их обжорством почти с благоговением и даже с каким — то паническим страхом. Я готов был часами стоять как вкопанный, только бы не упустить ни одной, хотя бы и незначительной подробности этой картины, или бродить вокруг и расточать похвалы наиболее расторопным из этих колков, чьи зубы едва успевают вонзиться в кусок мяса, как уж он исчезает в их лоснящейся от жира, самодовольно ухмыляющейся пасти. Некоторые из офицеров, в особенности Герберт, считали для себя оскорбительным, что я так настойчиво и пытливо впиваюсь в них глазами.

— Что здесь за праздношатающиеся духи завелись? — проревел Герберт своим бычьим голосом.

Все это, конечно, плохо кончилось бы, если бы Эйбель предусмотрительно не включил меня в состав обслуживающего персонала и не снабдил белоснежным передником, жестким от крахмала и сковывавшим мои движения. Мне поручено было обходить столы с большим деревянным подносом, уставленным соусниками с подливой к жаркому.